Самаритянка

Ион Друцэ Самаритянка

…Как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки?

Иоанн 4/9

Осенью сорок пятого получена была директива приступить к ликвидации монастырей. На юге Молдавии решили начать с мужских, на севере предпочли женские. Вернее, остановились на Трезворах. С самого раннего утра мешки с мукой, индейки, бочонки, кошелки, подушки, цветастые домотканые дорожки все это было поднято на разные уровни, все это расходилось в разные стороны, но на одинаково высоких скоростях.

Быстрота и продуманность свершаемого беззакония парализовали всех. А когда наступил час раздевания храмов и сжигания священных книг, когда начали выгонять скот и вывозить недвижимость, когда бойкая дружина, охмелевшая не столько от выпитого вина, сколько от сладкого хмеля разрушения, гонялась по всему двору за молодыми монашками, предлагая руку и сердце, когда обезумевшие от ужаса старые девы крестили друг друга, прощаясь меж собой, потому что увозили их партиями на разных машинах в разные стороны, к игуменье монастыря, тихой, больной старушке, доведенной в тот день до полного исступления, сквозь весь этот шум и гам пробралась молоденькая девушка лет семнадцати из соседней деревни и тихо сообщила, что накануне ей приснился ангел.

Слово «ангел» подействовало на игуменью отрезвляюще. Она все время находилась в ожидании знамения небес, каких-то посланий свыше. Придя в себя, утихомирив, насколько это было возможно, скорбь своих дочерей, отыскала какой-то закуточек, пригодный для беседы вдвоем.

— Ну, и что он тебе такого поведал, девочка?

— Сказал: оставь родительский дом и иди в монашки.

— И только-то! Твой ангел небось думает, что все это можно свершить за один день, даже за одно утро!

— А почему нельзя?

— Душечка, для того чтобы постричься в монашки, надо по крайней мере несколько лет пробыть в послушании…

— Ну, возьмите хоть послушницей.

— Да куда мы тебя возьмем, когда вон нас самих увозят!

— Что же мне делать?

— Помолись Пречистой, поблагодари за светлый сон и забудь об этом. Ты молода, красива, теперь вон парни ваши начинают возвращаться с войны. Выходи замуж, рожай детей и забудь о нашем горе.

— Нет, — сказала девушка. — Мне ангел поручил прийти к вам и прожить жизнь при монастырских родниках, подобно той доброй самаритянке, у которой спаситель некогда попросил пить…

— Ну, — сказала игуменья в раздумье, — родники, вон они, в ущелье. Если будет время и охота, можешь за ними и присматривать…

— Но чтобы мне это хорошо исполнить, надо, чтобы меня кто-нибудь туда поставил. Накажите строго-настрого, что мне тут исполнить, и подарите камилавку, так, чтобы я, подобно другим монашкам, носила ее на голове. Не беспокойтесь, я буду ее носить с достоинством и не опорочу имя нашей славной обители.

— Господи, — сказала игуменья, — дался тебе этот чепчик! Да из-за него тебя, чего доброго, сунут в какую-нибудь машину и увезут вместе с нами.

— Не увезут. У меня два брата были на войне. Один погиб, другой вернулся. Подарите мне, пожалуйста, камилавку.

— Да ты к тому ж честолюбива, дочь моя!

— Я забочусь не столько о себе, сколько о вас. Оставляя меня тут в камилавке, вы сможете уехать со спокойной совестью, зная, что не бросили монастырь на произвол судьбы, что тут остался свой человек, который в случае чего всегда сможет и присмотреть, и поберечь…

— Да что беречь, дочь моя, за чем присматривать?!

— А эти два храма? А кладбище, на котором много достойных людей похоронено? Опять же три родника.

— Да что ты все носишься с родниками!

— Ну, как же… Дело ведь не только в том, что обитель наша переняла от них свое имя, она вообще своим существованием обязана тем родникам. И, не желая вас никак обидеть, я по простоте своей полагаю, что и после вашего отъезда вода в тех родниках будет такая же прохладная, целительная, святая…

Говорят, на этих словах игуменья обняла ее, поцеловала, сняла с головы собственную камилавочку, надела девушке, своими руками повязала тесемки под подбородочек. Этим она как-то совершенно пришла в себя. Воспрянув духом, нашла предводителя гулявшей по монастырю ватаги и заявила, что они с сестрами не покинут монастырь, если им не будет позволено еще раз собраться в главном храме, с тем чтобы проститься с алтарем и колоколами. Говорят, на тот последний монашеский молебен была допущена и та семнадцатилетняя девушка, причем, говорят, игуменья держала ее все время подле себя.