Самая обыкновенная ночь

Старший политрук сам был заядлым курильщиком и после этого разговора он так захотел курить, что достал из кармана кисет и спросил с усмешкой:

— Курить в рукав умеешь?

— Детский вопрос!

Сидели на коробках с пулеметными лентами, курили тайком — от кого? — и молчали. Наконец старший политрук сказал:

— Загляну, пожалуй, к мотористам.

— Туда следует, там запросто обалдеть можно.

Захлопнулась за старшим политруком крышка люка машинного отделения — в глаза ударил яркий свет электрической лампочки. Пришлось ненадолго зажмуриться.

Очень жарко. Давно ли здесь, а по телу уже бегут струйки пота. Пахнет разогретым машинным маслом и бензином. И мотор так тарахтит, что уши ломит.

А когда открыл глаза, увидел мотористов. Они стояли у муфты сцепления. Оба в синих комбинезонах, оба с темными от масла и железа руками. Но один из них — белобрысый, веснушчатый — смотрел с любопытством и настороженно, словно ждал, что старший политрук, как и большинство различных поверяющих, вот-вот задаст какой-нибудь каверзный вопрос.

Зато второй, черный, как жук, держался спокойно и независимо. Как хозяин, которому ничего показать не стыдно.

— Командир отделения мотористов старшина второй статьи Фельдман! — прокричал тот. — А вы — новый комиссар?

— Замполит.

— Ну это от человека зависит, кем он станет.

Старший политрук не был уверен, что полностью правильно понял, что хотел сказать Фельдман, но обстановка не располагала к философской беседе, и он перевел разговор на то, что сразу бросилось в глаза:

— Почему стоите во весь рост?

— Устав, — пожал плечами Фельдман и добавил: — И не трусы.

— Ссылка на устав — от лени придумана… У нас мотористы, когда я еще срочную служил, во время длинных переходов сидя работали… А ведь вы еще и в бою.

Фельдман несколько секунд удивленно смотрел на замполита, потом рукой показал своему помощнику — присядь! Тот опустился на корточки. Сам Фельдман присел с другой стороны мотора, осмотрелся. Даже дотянулся до регулировки газа. После этого встал, выдвинул из угла ящик с инструментом, опустился на него, еще раз осмотрелся и, широко улыбаясь, поднял вверх оттопыренный большой палец.

Невольно улыбнулся и старший политрук. Через силу улыбнулся: мутило от паров бензина, духоты и грохота мо тора. И он поспешил выбраться на палубу.

На обратном пути фашисты накрыли катер минами. Осколком одной из них ранило рулевого. И пришлось старшему политруку перевязывать его раны. Он же и сдал его санитарам, когда подошли к левому берегу.

Рулевого унесли. Именно тогда в рубку протиснулись мотористы с железными листами палубного настила из машинного отделения.

— Куда прете? Ошалели? — набросился на них мичман.

И Фельдман, приставив оба листа к фанерной стенке рубки так, чтобы они стали вроде бы ее повторением, затараторил:

— Мичман, ты меня знаешь? Разве Фельдман трепач? Он всегда, если иначе нельзя, говорит только правду!.. Что такое осколок? Мой папа сказал бы — презренный кусочек металла. А я, его сын, отвечаю: осколок — ранение или смерть…

— Ближе к делу, — нахмурился мичман.

— А я разве уклонился? Назаров, что ты ждешь? Или считаешь, что и этих двух листов хватит на всю рубку? Мы с тобой растянем их? Они резиновые?

К приходу старшего политрука вдоль всех стенок рубки, как броня, стояли листы палубного настила машинного отделения. Между ними и фанерными стенками рубки лежали пробковые спасательные пояса.

Сделай все это раньше, может, и уцелел бы рулевой?

4

Еще три рейса закончили благополучно. Если, конечно, не считать за чепе разбитые осколками фонари клотика и сорванный гафель. А сейчас, едва выскочили из-за острова, фашисты обрушили на катер не только огонь пушек, минометов и пулеметов, но и авиацию. Самолеты повисли над Волгой, прицепили к черному небу люстры — осветительные бомбы. Светло так, что видно каждую заклепочку. Мичман покосился на старшего политрука, который вместо рулевого стоял у штурвала. Ничего, справляется. Гольцов, конечно, вел катер лучше, но и этот ничего.

Несколько раз звякнули листы палубного настила. Те самые, которые мотористы поставили вдоль стенок рубки.

Пулеметные очереди с самолетов дырявили палубу, мины и снаряды тоже старались впиться в него, а он по-прежнему рвался вперед, проскальзывал меж столбов воды или нырял от самолетов в дымовую завесу, поставленную каким-то бронекатером.

С каждой минутой бой становился все слышнее. Сомнений не могло быть: наши перешли в наступление! И поэтому никто не удивился, что едва катер ткнулся носом в берег, его сразу облепили солдаты, вошли даже в холоднущую воду и все это лишь для того, чтобы сподручнее было работать.

По трапу идут раненые. Их необычайно много — с осунувшимися лицами, обмотанных белоснежными бинтами, обрывками белья и просто тряпками.

Наконец старший политрук сказал:

— Все, катер перегружен.

Оборвался поток раненых. Взвыл мотор, винтом поднял со дна ил. А катер даже не шелохнулся. Будто вмерз в дно Волги.

Несколько раз мичман переложил руль с борта на борт, резко менял ход с полного вперед на полный назад. Не помогло. Тогда мичман вышел на палубу и сказал, стыдясь своих слов: