Самая большая ошибка Эйнштейна

Хаббл любил славу, однако все-таки не был таким уж эгоистом и понимал, что будет нечестно, если в торжествах того знаменательного дня не примет участия и Хьюмасон. Когда он рассказал Эйнштейну, что вот этот чер-ртовски отменный парень выполнил съемку для последующего расчета красного смещения (то есть получил те самые данные, которые показали, как быстро движутся галактики), Эйнштейн тут же устроился рядом с Хьюмасоном в еще одном из помещений обсерватории, дабы изучить исходные фотопластинки. Как мы помним, Эйнштейн провел немало лет в Бернском патентном бюро. Он всегда обожал мастерить, к тому же его отец и дядя, разумеется, всю его юность были буквально погружены в инженерное дело. Эйнштейн всегда с уважением относился к людям, умеющим работать руками. А у Хьюма-сона руки были такие же грубые и мозолистые, как и у Эйнштейна в молодости, когда он много занимался физическим трудом. Когда они уселись просматривать снимки, Эйнштейну стало ясно: этот человек не относится к своей работе спустя рукава – он работает честно, на совесть. Смещения не вызывали никаких сомнений. Целые галактики разлетались в стороны – с неуклонно возрастающей скоростью.

На следующий день, в библиотеке обсерватории, при огромном стечении фотографов и репортеров, Эйнштейн принес публичное покаяние. Читая свои записи вслух, на своем по-прежнему не очень-то совершенном английском он объявил: «Новые наблюдения Хаббла и Хьюмасона… касающиеся красного смещения света в отдаленных туманностях, заставляют предположить, что общая структура Вселенной не статична. Теоретические изыскания, предпринятые Леметром… демонстрируют гипотезу, которая хорошо вписывается в общую теорию относительности».

Это была впечатляющая новость. «Все, кто был в библиотеке, разом потрясенно охнули», – написал основной из репортеров Associated Press, отправленных освещать событие (агентство прислало несколько корреспондентов, ибо страну тогда начала охватывать маниакальная страсть к теории относительности). В статье, где официально сообщалось о том, что он изменил свои взгляды, Эйнштейн писал: «Примечательно, что новые факты, полученные Хабблом, делают общую теорию относительности менее запутанной (то есть лишают ее параметра Λ)…» Произошло возвращение к той красоте уравнений, которую он так любил.

Эйнштейн признал кончину лямбды, как только в 1929 году открытия Хаббла оказались достоянием научной общественности. Но его путешествие на гору Вильсон два года спустя, в 1931-м, официально закрепило это признание, ибо он заявил о нем во всеуслышание. В далекой Англии юмористический журнал Punch вскоре вышел с такими стишками:

Когда жизнь тебе кажется дряблой,
Обратись, дружок, к доктору Хабблу,
Вмиг изменит ее доктор храбрый
И вернет ей упругость и стать!

Это наверняка пришлось по душе англофилу Хабблу, любителю пощеголять в брюках гольф. Но мы-то знаем, что на самом деле он был мальчишкой с фермы из округа Озарк (штат Миссури). Через несколько недель на страницах почтенной миссурийской газеты Springfi eld Daily News появился еще более отрадный заголовок:

Юноша, покинувший плато Озарк ради изучения звезд, заставил передумать самого Эйнштейна!

Глава 14 Наконец успокоиться

Да, Эйнштейн избавился от лямбды и наконец-то успокоился. «С тех пор как я ввел этот параметр, меня не переставала мучить совесть, – объяснял он позже. – Я никак не мог поверить, что такая уродливая штука может оказаться воплощенной в природе». Он испытал огромное облегчение, когда получил возможность признаться в этом не только самому себе.

Было уже слишком поздно извиняться перед Фридманом, поскольку этот печальный и скверно питавшийся русский несколькими годами раньше умер от тифа, так никогда и не узнав, насколько убедительно подтвердятся его идеи. Но тучный Леметр был еще жив, и Эйнштейн проявил по отношению к нему беспримерное великодушие. В 1933 году (через два года после событий на горе Вильсон), на калифорнийской конференции, Эйнштейн встал и объявил последние работы Леметра «самой красивой и наиболее удовлетворительной интерпретацией… из всех, какие мне доводилось слышать».

Позже, в том же 1933-м, снова оказавшись в Брюсселе, где они с Леметром познакомились в 1927-м, Эйнштейн уже не пытался захлопнуть перед священником дверцу такси: он провозгласил на очередной конференции, что отец Леметр «имеет нам сообщить нечто весьма интересное», чем заставил иезуита волей-неволей развить бешеную деятельность, ибо преподобный вообще понятия не имел, что собирается выступать. Когда Леметр все-таки сварганил импровизированный доклад и стал представлять его собравшимся, из аудитории послышался громкий шепот Эйнштейна, все еще говорившего по-французски с чудовищным швабским акцентом: «Ah, très joli; très, très joli» («Чудесно, просто чудесно»).