Сальватор. Том 1

Доминик протянул к нему руку и смог произнести лишь одно слово:

– Отец!..

Однако тот выслушал смертный приговор так же невозмутимо, как перед тем обвинение, – ничем не выдав волнения.

Доминик не умел так же владеть собой: он застонал, бросил горящий взор на то место, где сидел Жерар, выхватил из-за пазухи свиток; потом, сделав над собой невероятное усилие, снова сунул свиток в складки сутаны.

За то короткое время, пока наши герои переживали столь разнообразные чувства, господин заместитель прокурора дрогнувшим голосом, чего никак нельзя было ожидать от человека, подстрекавшего присяжных к этому строгому приговору, стал ходатайствовать о применении против г-на Сарранти статей 293, 296, 302 и 304 Уголовного кодекса.

Суд приступил к обсуждению.

Тогда по рядам зрителей прошелестел слух: г-н Сарранти потому замешкался на несколько мгновений перед вынесением приговора и не сразу появился в зале, что крепко заснул, пока присяжные решали его судьбу. Вместе с тем поговаривали, что при вынесении ему приговора мнения присяжных разделились и вопрос о его вине был решен перевесом всего в один голос.

После пятиминутного обсуждения члены суда заняли свои места и председатель, не справившись с волнением, прочитал глухим голосом приговор, обрекавший г-на Сарранти на смерть.

Повернувшись к г-ну Сарранти, продолжавшему слушать все так же спокойно и невозмутимо, он прибавил:

– Обвиняемый Сарранти! У вас есть три дня для подачи кассационной жалобы.

Сарранти с поклоном отвечал:

– Благодарю, господин председатель, однако я не намерен кассировать это дело.

Доминика, казалось, вывели из оцепенения слова отца.

– Нет, нет, господа! – вскричал он. – Мой отец подаст кассацию, ведь он невиновен!

– Сударь! – заметил председатель. – Законом запрещено произносить подобные слова после вынесения приговора.

– Запрещено адвокату обвиняемого, господин председатель! – воскликнул Эмманюэль. – Но не сыну! Торе сыну, который не верит в невиновность своего отца!

Казалось, председатель готов вот-вот сдаться.

– Сударь! – повернулся он к Сарранти, против обыкновения употребляя такое обращение к обвиняемому. – У вас есть просьбы к суду?

– Я прошу разрешить мне свидания с сыном, который, надеюсь, не откажется проводить меня как священник на эшафот.

– Отец! Отец! – вскричал Доминик. – Клянусь, вам не придется на него всходить!

И едва слышно прибавил:

– Если кто и поднимется на эшафот, то я сам!

XXIV. Влюбленные с улицы Макон

Мы уже рассказали, какое действие оказал приговор на собравшихся в зале; не менее сильно он подействовал и на толпившихся за дверьми любопытных.

Едва слова: «Приговаривается к смертной казни» – сорвались с губ председателя, как они отдались протяжным стоном, похожим на крик ужаса: вырвавшись из груди у тех, кто собрался в зале заседаний, он донесся до самой площади Шатле и заставил содрогнуться столпившихся там людей, как если бы колокол, находившийся до революции в квадратной Часовой башне, подал – как это случилось в ночь на 24 августа 1572 года, когда он звонил вместе с колоколом Сен-Жермен-л'Осеруа, – сигнал к резне, к новой Варфоломеевской ночи.

Вся эта толпа стала медленно расходиться по домам, и каждый человек уносил в своем сердце боль от услышанного приговора.

Если бы кто-нибудь, не зная, что происходит, присутствовал при этом молчаливом «исходе», он мог бы приписать это медленное и безмолвное отступление какой-нибудь чрезвычайной катастрофе – извержению вулкана, распространению оспы или началу гражданской войны.

А тот, кто всю ночь неотрывно следил за судебным разбирательством, кто в огромной зале суда, при неясном свете ламп и свечей, бледнеющем в предрассветной мгле, слышал смертный приговор и видел, как расходится эта ропщущая толпа, а потом безо всякого перехода вдруг оказался в уютном гнездышке, где живут Сальватор и Фрагола, он испытал бы удовольствие сродни тому, что ощущаешь свежим майским утром после бурной ночи, проведенной в оргии.

Прежде всего человек этот увидел бы небольшую столовую, четыре панели которой представляли собой копии помпейских интерьеров; потом – Сальватора и Фраголу, сидящих по обе стороны лакированного столика, на котором был подан чай в изящных чашках белого дорогого фарфора.

С первого взгляда посетитель признал бы в них влюбленных.

И если бы он предположил, что они повздорили – это казалось невероятным, судя по тому, как прелестная девушка смотрела на молодого человека, – он сейчас же понял бы, что над их головами витает какая-то печальная мысль, она-то и не дает им обоим покоя.

Действительно, ласковое лицо Фраголы, походившей на весенний цветок, который открывает свои лепестки солнцу, было повернуто к Сальватору; девушка не сводила с него целомудренного и нежного взгляда, однако лицо ее выражало сильнейшее волнение, граничившее со страданием, а Сальватор находился, казалось, во власти столь великой грусти, что даже и не думал утешать девушку.

Впрочем, эта печаль одного и другой была вполне естественной.