Сальватор. Том 1

В их ушах звенел нежный голос Беатриче, и все трое, побратски обнявшись, расселись и затихли: Жан Робер мечтал о Беатриче – Маранд, Петрус думал о Беатриче – Ламот-Гудан, Людовик представлял себе Беатриче – Розочку.

Беатриче воплощала собой звезду, мечту.

Сила настоящих произведений заключается в том, что они заставляют задуматься великодушных и сильных людей, но в зависимости от обстоятельств одни думают о прошлом, другие размышляют о настоящем, третьи мечтают о будущем.

Первым молчание нарушил Жан Робер.

– Прежде всего, я хочу поблагодарить вас за теплые слова.

Не знаю, Петрус, испытываешь ли ты то же, создавая картину, что и я, когда пишу драму: когда я намечаю тему и сюжет еще только-только вырисовывается, сцены выстраиваются одна за другой, акты укладываются у меня в голове; пусть хоть все друзья мне скажут, что драма плоха, я ни за что не поверю. Зато когда она готова, когда я три месяца ее сочинял, а потом еще месяц писал, вот тут-то мне нужно одобрение всех моих друзей, чтобы я поверил, что она чего-то стоит.

– С моими картинами происходит то же, что с твоими драмами, – отвечал Петрус. – Пока полотно чистое, я представляю на нем шедевр, достойный Рафаэля, Рубенса, Ван-Дейка, Мурильо или Веласкеса. Когда картина готова – это всего-навсего мазня Петруса, которую сам автор считает весьма посредственной. Что ж ты хочешь, дорогой мой! Между идеалом и реальностью всегда бездна.

– А по-моему, тебе прекрасно удался образ Беатриче, – вмешался Людовик.

– Правда? – улыбнулся Жан Робер.

– Сколько ей, по-твоему, лет? Она совсем девочка!

– В моей драме ей четырнадцать, хотя на самом деле она умерла в десятилетнем возрасте.

– История лжива, и на сей раз она, как обычно, все перепутала, – возразил Людовик. – Десятилетняя девочка не могла оставить столь заметный след в душе Данте. Я с тобой согласен, Жан Робер: Беатриче, должно быть, около пятнадцати лет; это возраст Джульетты, в этом возрасте люди влюбляются и способны пробудить любовь в другом сердце.

– Дорогой Людовик! Я должен тебе кое-что сказать.

– Что именно? – спросил Людовик.

– Я ожидал, что тебя, человека серьезного, человека науки, материалиста, наконец, поразит в моей драме описание Италии тринадцатого века, нравов, флорентийской политики. Не тут-то было! По-настоящему тебя тронула любовь Данте к девочке, ты следишь за тем, как развивается эта любовь и влияет на жизнь моего героя, больше всего тебя занимает катастрофа, в результате которой Данте лишается Беатриче. Не узнаю тебя, Людовик. Уж не влюбился ли ты случаем?

– Точно! Влюбился! – вскричал Петрус. – Ты только посмотри на него!

Людовик рассмеялся.

– А если и так, – сказал он, – уж не вам двоим упрекать меня в этом!

– Я тебя упрекать и не собираюсь, наоборот! – возразил Петрус.

– И я тоже! – подхватил Жан Робер.

– Но должен тебе сказать, дорогой Людовик, – продолжал Петрус, – что дурно с твоей стороны таиться от друзей, у которых нет от тебя секретов.

– Если бы и была тайна, я едва успел признаться в ней самому себе! – воскликнул Людовик. – Как же, по-вашему, я мог поделиться ею с вами?

– Это весомое оправдание, – согласился Петрус.

– Кроме того, он, очевидно, не может открыть ее имя, – предположил Жан Робер.

– Нам? – возразил Петрус. – Сказать нам – все равно что похоронить тайну в могиле.

– Да я еще не знаю, как я ее люблю: как сестру или как возлюбленную, – признался Людовик.

– Так начинаются все великие страсти! – заверил Жан Робер.

– Тогда признайся, дорогой, что влюблен как безумный! – настаивал Петрус.

– Возможно, ты прав! – кивнул Людовик. – Вот как раз сейчас твоя живопись, Петрус, словно открыла мне глаза. Твои стихи, Жан Робер, заставили меня прислушаться к собственному сердцу. Я не удивлюсь, если завтра сам возьмусь за кисть, чтобы написать ее портрет, или за перо, чтобы сочинить в ее честь мадригал. Эх, Боже ты мой! Это вечная история любви, которую принимают за сказку, за легенду, за роман, пока сами не прочтут ее влюбленными глазами! Что такое философия? Искусство?

Наука? Даже рядом с любовью наука, философия и искусство лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!

– Ну, в добрый час! – одобрил Жан Робер. – Если уж попался на эту удочку, то лучше именно так!

– Можно ли узнать, – полюбопытствовал Петрус, – какой луч света заставил выйти тебя из куколки, прекрасный мотылек?

– Да вы ее знаете, друзья! Но имя, образ, все ее существо еще сокрыты в таинственных недрах моей души. Однако будьте покойны, наступит время, когда моя тайна сама попросится наружу и постучит в ваши гостеприимные сердца.

Двое друзей с улыбкой протянули Людовику руки.

В этот миг вошел лакей Петруса и доложил, что внизу находится генерал Эрбель.

– Пусть дорогой дядюшка скорее поднимается сюда! – крикнул Петрус и поспешил к двери.

– Его сиятельство, – сказал лакей, – отправился в конюшни и приказал, чтобы я не беспокоил хозяина.

– Петрус… – проговорили оба гостя и взялись за шляпы, приготовившись выйти.

– Нет, нет, – возразил Петрус, – дядюшка любит молодежь, а вас двоих – особенно.