Сальватор

- Их, значит, много? - продолжал первый.

- Около трехсот.

- Никогда не видел такой цепи.

- Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.

- Их что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.

- Кажется, все остальные - завсегдатаи.

- Вы их знаете?

- Я? - ужаснулся пленник. - Фи! Что вы!

В эту минуту из замка донесся свист.

- По местам! - строго проговорил человек из первой группы новоприбывшим.

Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.

Как только был подан сигнал свистком, отворилась небольшая дверь во второй двор и толпа из тридцати или сорока осужденных под охраной солдат потекла в главный двор.

Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев.

Это был другой этап каторжников, дожидавшихся своей очереди.

Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю домашнюю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, деньги или еще что-нибудь недозволенное.

Когда с этим делом было покончено, другие люди швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.

Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковывать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.

Снова раздался свист.

По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным.

Как только пленники получили по ошейнику на шею, человек огромного роста и крепкого сложения вышел из темного угла, где стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, которым бы мог напугать изобретателя Тюбаля Каина и его вдохновителя Вулкана.

Это был тюремный кузнец.

При виде великана-кузнеца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.

Да и было от чего задрожать.

Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вогнал болт, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.

Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию каторжников, затем третью и так далее, пока число пленников не достигло трехсот.

Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое.

Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника, и так до конца колонны.

Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, так сказать, особенное любопытство вызывали ухватки действующих лиц.

Хотя все они были соучастниками и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили и держались отчужденно. Про себя они крыли друг друга на чем свет стоит.

Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник [Сыновья Эдипа, проклятые отцом за то, что изгнали его и завладели престолом, после чего между ними разгорелась страшная вражда]) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час испытаний.

Мы хотим рассказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью само Провидение.

Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус долготы, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что грубо проявился этот антагонизм.

Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.

Костыль и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене и скованные одной цепью, тоже являли собой жалкое зрелище. Овсюг называл Костыля солдафоном, а тот его иезуитом.

С другой стороны, в тени, почти в конце колонны, рафаэлевский Габриэль, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.

Повидавший виды и избалованный Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.

Разумеется, все уставившиеся на него глаза действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимания на любопытство толпы или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.

Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы - все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти восторженное состояние, в котором угадывались и сожаление, и надежда.

Не оставлял ли он позади себя печальных воспоминаний?

Не был ли он обожаем в двадцати кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Самые знатные женщины столицы разве не рвали его друг у друга из рук? И не было ли черным небо в тот день в знак траура по уезжающему горячо любимому сыну?

Остальные заключенные, не имея тех же мыслей, что и он, были далеко не так безмятежны.