Сальватор

— О государь, как вы добры!..

— Однако дело обстоит иначе. Королевский прокурор отклонил обвинение в политическом преступлении, а вот обвинение в краже, похищении детей и убийстве…

— Государь! Государь!

— Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа… Обвинение в краже, в похищении, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над королевским величием или королевской властью; задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.

— Если бы я мог говорить, государь!.. — заламывая руки, вскричал Доминик.

— Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, — осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, — итак, эти три преступления — самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: наименьшее из них влечет за собой галеры.

— О государь, государь! Смилуйтесь, не произносите это страшное слово!

— И вы хотите… Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца?..

Аббат Доминик пал на колени.

— Вы хотите, — продолжал король, — чтобы, когда дело идет о трех страшных преступлениях, я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется — к счастью, это не так, — у меня было право казнить? Вы, господин аббат, великий заступник для тех, кто приходит к вам исповедоваться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, каким является ваш отец, другие слова, нежели те — единственные, что диктует мне мое сердце: я призываю на мертвого все милосердие Божье, но обязан совершить справедливость и наказать живого.

— Государь! — вскрикнул аббат, позабыв о почтительности и официальном этикете, за которым столь строго следил потомок Людовика XIV. — Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: «Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество! Государь! Вспомните Каласа, Лабарра, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был бы казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невинного; именем Бога живого, государь, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невинный!»

— В таком случае, сударь, — взволнованно произнес король, — говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бесчеловечный сын, вы палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.

— Государь! Долг повелевает мне молчать, — возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.

— Если так, господин аббат, — продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, — если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.

Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.

Но, несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался; он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:

— Ваше величество ошибается: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.

— Чего же вы просите?

— Государь! Прошу вас об отсрочке!

— Об отсрочке?

— Да, государь.

— На сколько дней?

Доминик задумался, потом проговорил:

— Пятьдесят.

— По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на рассмотрение этой жалобы — сорок дней.

— Это не всегда так, государь; кассационный суд, если его поторопить, может вынести приговор в два дня, а то и в тот же день, и, кстати сказать…

Доминик остановился в нерешительности.

— Кстати сказать?.. — повторил король. — Ну, договаривайте.

— Мой отец не собирается подавать кассационную жалобу.

— То есть как?

Доминик покачал головой.

— Стало быть, ваш отец хочет умереть? — вскричал король.

— Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того, чтобы избежать смерти.

— Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.

— Государь! — взмолился Доминик. — Именем Господа Бога прошу оказать одному из его служителей милость!

— Хорошо, сударь, я готов это сделать, но при одном условии: осужденный не будет вести себя вызывающе по отношению к правосудию. Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает ли он, помимо трехдневного срока, положенного ему по закону, сорокадневной отсрочки, которую милостиво предоставлю я.

— Сорока трех дней недостаточно, ваше величество! Мне нужно пятьдесят! — решительно возразил Доминик.

— Пятьдесят, сударь? На что они вам?