— Вы знаете жизнь и можете вообразить, как все произошло, не правда ли, дорогой кузен? — продолжал Сальватор. — Мой талант художника, прелестный для любителя, оказался весьма посредственным для профессионала. Мое знание языков, достаточное для богатого путешественника, было лишено глубины, необходимой преподавателю, который должен учить других. Через девять месяцев я проел свою сотню луидоров, у меня не было ни единого ученика, торговцы не брали моих картин… Короче говоря, поскольку я не хотел ни становиться мошенником, ни жить на содержании, мне оставалось выбрать между рекой, веревкой и пистолетом!
— И вы, конечно же, остановили выбор на пистолете?
— О, такие решения не так уж просто принимаются, дорогой кузен! Когда вам самому доведется стоять перед подобным выбором, вы увидите, как трудно проглотить эту пилюлю… Я долго колебался. О реке нечего было и думать: я умел плавать, а с камнем на шее я напоминал бы несчастного щенка, и это сходство было мне отвратительно. Веревка обезображивает: кроме того, еще недостаточно изучено, что чувствует человек, когда его вешают: я боялся, что кто-нибудь скажет, будто я покончил с собой из любопытства… Оставался пистолет… Он тоже обезображивает, но вид застрелившегося человека скорее пугает, нежели может показаться смешным. Я неплохо разбирался в медицине или, точнее, в хирургии и мог направить ствол в нужное место; я был уверен, что не промахнусь.
Я назначил себе неделю, чтобы еще раз попытаться начать жизнь заново, дав себе слово, что, если мне это не удастся, я по истечении этого срока покончу с собой. Все мои попытки провалились! Настал последний день… Я добросовестно испробовал все; у меня оставался двойной луидор: этого было недостаточно даже для того, чтобы купить приличный пистолет, который не разорвало бы у меня в руках при первом же выстреле; кроме того, мне была отвратительна самая мысль пустить себе пулю в лоб из дрянного оружия.
К счастью, у меня был кредит. Я пошел к Лепажу, моему прежнему поставщику; он не видел меня около года и, полагая, что у меня двести тысяч ливров ренты, предоставил в мое распоряжение весь свой магазин. Я выбрал превосходный двухзарядный пистолет с короткими нарезными стволами, расположенными один над другим. Я решил, что укажу в завещании: пистолет принадлежит Лепажу, и я хочу, чтобы он был возвращен хозяину. Свой пистолет я зарядил, пока находился у оружейника, по две пули в каждый ствол — этого было больше чем достаточно! Когда я все это тщательно проделывал, мне показалось, что в лице у хозяина промелькнуло сомнение; но я был — во всяком случае, казался — таким жизнерадостным, что, даже если он что-нибудь и заподозрил, его подозрение сейчас же развеялось.
Когда пистолет был заряжен, я почувствовал голод. Поднявшись по улице Ришелье, я направился на бульвар, заглянул в кафе Риш и пообедал там. Вошел туда с сорока франками, а вышел с тридцатью. Десятифранковый обед в кафе Риш мог себе позволить человек, имевший двести тысяч ливров ренты и собиравшийся пустить себе пулю в лоб, потому что у него осталось всего сорок франков. Было два часа, когда я вышел из кафе. Мне пришла в голову мысль попрощаться с аристократическим Парижем; я поднялся по бульвару до церкви Мадлен, свернул на Королевскую улицу и присел на Елисейских полях. Там передо мной проехали мои знакомые светские дамы, элегантные господа… Видел я и вас, кузен: вы ехали на моем арабском скакуне Джериде. Никто меня не узнал, ведь меня не было около года, а отсутствие — почти смерть, когда же оно сопровождается разорением, это смерть окончательная и бесповоротная.
В четыре часа я встал и, машинально сжимая рукоятку своего пистолета, словно руку последнего друга, пошел в свою сторону. Случаю — прости, Господи, нечаянно произнес это слово! — Провидению было угодно, чтобы я свернул на улицу Сент-Оноре. Я говорю «Провидению» и подчеркиваю это; я направлялся в предместье Пуассоньер и мог пойти либо по улице Риволи, либо по бульвару, где довольно чисто; я же зашагал по грязной улице Сент-Оноре. Почему?!
О чем я тогда думал? Трудно сказать. Блуждал я мысленно по темным полям прошлого или по сияющим равнинам будущего? Воспарял мой разум над нашим миром подобно бесплотной душе? Или бренное тело увлекало его вслед за собой в глубокую могилу? Не знаю. Я грезил: ничего не видел, ничего не ощущал, кроме рукоятки пистолета, которую я то нежно поглаживал, то сжимал изо всех сил…
Вдруг на моем пути возникло препятствие: улицу Сент-Оноре запрудила толпа. Молодой священник, покровительствуемый аббатом Оливье, выступал с проповедью в церкви святого Рока. Мне захотелось войти в церковь и в ту самую минуту, как я собирался встретиться с Богом лицом к лицу, воспринять как манну небесную святое слово, которое я взял бы с собой в долгий путь… Ступени паперти были переполнены народом; я вошел с улицы Сен-Рок и беспрепятственно приблизился к подножию кафедры. Только там я выпустил рукоятку смертельного оружия, чтобы зачерпнуть святой воды, и перекрестился…