Сальто-мортале

Я ничего не могла с собой поделать, мысль об Иване неотступно лезла мне в голову. Только у Ивана правая рука… и они так не похожи… но все же я ничего не могла с собой поделать, мысль о нем не выходила у меня из головы. Особенно резануло мне слух это словечко — «припасец». «Нет у меня склонности месяцами прятать от людских глаз своих лошадей!» — сколько, ах, сколько раз повторял Иван с искаженным от волнения лицом. Я прекрасно понимала и чувствовала, что случай с Ремом Кукуружняком — дело совсем другого рода, общенародного, так сказать, значения, и не повторится никогда — наша жизнь и память тому порукой (странно, человек даже в мыслях своих избегает и чуть ли не стыдится пользоваться так называемыми громкими словами). В этом главное между ними различие.

Тогда в классе творилось такое, что я и представить себе не могла, что тут можно поделать и как поступит председатель, мне показалось, он и рта раскрыть не посмеет. Но не тут-то было! Вдруг, совершенно неожиданно даже для нас, он встал и сказал:

— Дорого нам это обойдется!

Он не сказал «вам», хотя было совершенно очевидно, что не он ведь крушил дверь, парту и окно. Тут сразу воцарилась тишина.

Когда молчат из страха, не чувствуется ничего, кроме черного провала, и к тому же такая тишина недолговечна. Но в глубине тогдашней тишины — как ни смехотворно это прозвучит после погрома в классе — не ощущалось ни страха, ни провала, а только стыд и любовь.

— И это называется прения? И это обсуждение? — сказал председатель. — Может, меня посадил вам на шею кто-то другой, а не вы сами меня выбрали?

— Нет, мать твою язви, — прокряхтел кто-то сзади.

— Ну, а тогда почему я в ответ слышу одну только брань? Я объясняю, что в том-то и том-то вижу то-то и то-то. И это тоже уже кое-что. Объясняю, что хочу того-то и того-то. И это тоже уже кое-что. А ругань и брюзжание — это ничто. Да, прошли уже те времена, когда мы своей собственной метлой выметали со своего же чердака свое собственное зерно, но, к сожалению, не пришло еще для нас время ломать голову над тем, как бы получше наполнить наши амбары. Пока что мы горазды разве что окна бить.

Многие уже смеются.

Но смех этот адресован только председателю. Отношение крестьян к нам не улучшилось ни тогда, ни много времени спустя. Поначалу все кажется так просто (ругань — значит, дело не пойдет на лад; смех — значит, все пойдет гладко), и потом, когда оглядываешься на прошлое, все опять так просто, и память и надежда обманчивы, они сродни мечте, но суровое настоящее даже в мелочах совсем не просто, ни на миг, никогда. (Быть может, это потому, что немногие счастливые мгновения — часы? дни? — вспоминаются лишь позднее, когда они уже миновали.)

Ныне, когда я гляжу на наш огород, кажется таким естественным, таким простым, что в нем растет все, от моркови до фасоли. Всему нашлось место, причем самое лучшее, на когда-то вытоптанном твердом как камень, кремнистом мельничном дворе. И три опытные теплицы Дюлы словно век тут стояли. (Теплицы для систематических экспериментов с гербицидами — наша с ним голубая мечта! Фасоль, сельдерей и малина — это все тоже для того, чтобы мы могли жить, выполнить то, что задумали, о чем мечтали.)

Но тогда, в первые недели, я обходила деревню, дом за домом, как попрошайка, не продадут ли где немного зелени, несколько яиц и тому подобное, и наш голый, серый, без единой травинки мельничный двор неприветливо встречал меня, когда я в который уж раз возвращалась домой с пустыми руками. Тогда все было совсем не просто. И то, что нам долгое время приходилось доставать все через председателя. И то, что даже за парой огурцов мы отправлялись в дальние чужие деревни, когда пешком, напрямик через холмы и глубокие овраги — там, под сенью вымытых корней, висящих словно занавеси, попадались иногда цикламены с замечательным ароматом, — а когда и на велосипеде по шоссе.