Салават Юлаев

— Не крепостными нам стать, башкиры! Не дадим лошадей и сами не поддадимся! В горы, в леса уйдём — ни коней, ни людей не дадим. Скоро выйдет новый закон, и никто не посмеет больше требовать с нас лошадей!

Бухаир в общем шуме, когда глаза всех съехавшихся к Юлаеву кошу были обращены на Салавата, не замеченный никем из толпы шайтан-кудейцев, подъехал из степи. Он услыхал лишь последние слова Салавата, но не узнал Юлаева сына. Ему и в голову не пришло бы, что Салават может вернуться.

— Откуда новый закон? — спросил писарь. — Где ты слыхал про новый закон?

Бухаир, как бык, исподлобья взглянул.

— Кто сказал? — повторил он вопрос. — Откуда закон?

— Я птичий язык понимаю, мне птицы сказали! — весело отшутился Салават.

— Что же тебе птицы сказали? — спросил Бухаир насторожённо и как-то назойливо-резко, не в лад с другими.

Старшина угодливо и торопливо засмеялся, за ним ещё несколько человек, но Салават, видя робкое унижение отца перед писарем, вдруг вспыхнул. Он позабыл всякую осторожность.

— Птицы все знают! — громко воскликнул он. — Они говорят, что жив русский царь, что он ходит в народе и скоро поднимет всех — и башкир, и татар, и русских…

— Сорока! — прервал Юлай сына. — Что сказки болтаешь!.. Какой там закон! Что за птицы? Какой там царь?! Замолчи!

— Сам замолчи, старик! — крикнул один из молодых башкир.

— Говори, Салават! — подхватил другой. — Старшина да писарь всем рот затыкают!

— Говори! Не слушай их, сказывай! — раздались голоса.

— Где кричите? У старшины во дворе кричите! — гаркнул Юлай, поняв, что теряет влияние.

Салават среди общего гвалта вскочил на арбу, вытащил из-за пазухи курай и заиграл. Чего не смог сделать окрик Юлая, то сделала музыка — все разом стихло. И Салават, тут же слагая, запел новую песню:

Я спросил у соловья:
— О чём песенка твоя?
Мне ответил соловей:
— Зиляйли, эй-гей лелей —
Звери рыщут по лесам,
Птицы прыщут к небесам,
Рыба плавает в воде,
Облачко летит к звезде.
Только ты из всех один
Сам себе не господин,
Не по воле ты живёшь —
Все царице отдаёшь…

— Кишкерма! — громко взревел Юлай. — Песни поешь? Пой по чужим кочевкам… Я — старшина!..

— Айда, Салават, на нашу кочёвку, — громко позвал Хамит.

— Айда ко мне! — подхватил Кинзя.

— Ко мне! — выкрикнул лучник.

— Ко мне! Ко мне! — стали звать многие, вскакивая в седла.

— Пой, Салават!

— Идём, Салават!.. — кричали кругом.

Салават, окружённый народом, вскочил на коня и поехал от коша отца. Он пел задорно, дразня оставшегося у коша Юлая.

Старшина, трусливый крот,
Не зажмёт народу рот;
Не хотим мы жить кротами -
Крылья вырастил народ, —

пел Салават, и толпа шла со смехом за ним. Шли все, кроме двоих — старшины и писаря Бухаира, который, вскочив на коня, ускакал в обратную сторону, к своему кошу.

— Сала-ва-а-ат! — вдруг раздался пронзительный вскрик.

Среди нескольких женщин, уронив на землю чиляк с водой, стояла Амина… Растерянная, она не знала, что делать, как верить глазам…

Она шла с речки, неся воду домой, и вдруг по степи, просто так, как будто не уходил никуда, как будто тут жил и вчера и сегодня, с толпою знакомцев едет её муж… её Салават… Салават, о котором твердили со всех сторон, что он, наверно, погиб, никогда не вернётся…

Испуганная собственным вскриком, растерявшись от неожиданности, смущённая видом множества мужчин, Амина закрыла краем платка лицо, подхватила чиляк и пустилась бежать в женский кош на кочёвку Юлая.

— Аминка! Амина! Аминка! — звал Салават, повернув за ней.

Толпа проводила его сочувственным смехом.

— Завтра нам допоёшь!

— Завтра расскажешь про новый закон! — кричали ему вдогонку.

— Завтра допою! — выкрикнул Салават. — Никаких коней! Все идём в горы. Пусть там найдут нас и заберут коней.

Салават настиг у самого коша Амину.

Разозлённый Юлай ушёл к себе в кош, а вся гурьба всадников, смеясь, ускакала, и в коше матери они были вдвоём… Амина уткнулась лицом Салавату в грудь и плакала, не умея сдержать своей радости.

Салават, смеясь, прижимал её к сердцу. Она стала как бы ещё меньше ростом. За годы разлуки он вырос и возмужал, а она осталась такой же девочкой, как была…

— Карлыгащ'м, акщарлак'м, каракош'м![12] — твердил ей ласковые слова Салават.

Во время долгой одинокой дороги он представлял себе её более взрослой, с ребёнком на руках. Он всю дорогу думал о них двоих — о ней и о сыне. Срезав бересты с молоденького ствола, на одном из привалов он сделал даже игрушечную берестяную корзиночку и теперь гордо извлёк её из-за пазухи.

Когда Салават должен был бежать из дома, сына, конечно, ещё не было. Но они заранее сговорились уже о том, чтобы назвать его Рамазаном, и потому Салават, протянув берестянку Амине, сказал:

— Вот Рамазану…