Салават Юлаев

И вдруг Третьяков, принеся Салавату две пары новых портянок и две пары лаптей, хмуро сказал:

- В дорогу сбираться!

И тихо, совсем беззвучно, по-башкирски добавил:

- Дорога хорошая будет... Нур-Камиль говорит...

Третьяков ушел, хлопнув дверью, а Салават так и сидел, не выпуская из рук новых лаптей и портянок.

"Воля! Свобода!.." - пело все его существо, словно удача побега была решена.

Однако наутро ждал Салавата новый удар. Смотритель тюрьмы сказал Третьякову, что Салавата и Юлая, прежде отправки их в каторгу, пришло распоряжение представить в провинциальную канцелярию, к воеводе.

Третьяков, растерянный, вбежал к себе в комнату, опрокинул стоявший на окошке цветочный горшок, плюхнулся на большой сундук и схватился за голову.

- Тятенька, что стряслось?! - испуганно подбежала Наташа.

- Пропал! Показнят, а не то покалечат, пропал! - растерянно шептал Третьяков.

- За что показнят? Что стряслось?! - не понимая его, добивалась дочка.

Она знала, что отец ее едет в дальнюю поездку, конвоировать в каторгу Салавата с его отцом. Она даже подозревала что-то такое, о чем боялась и говорить, - подозревала какую-то сделку отца с башкирами, сделку, которая принесет Салавату добро, и за это Наташа любила отца еще больше. Она готовила для него в дорогу белье, починила шубу, выбила валенки, сговорилась взять в дом свою крестную мать на время отъезда отца. Он был все время весел и возбужден и вдруг прибежал в таком отчаянии...

- Неклейменые оба они! - шепотом пояснил переводчик дочери.

- Ну, так что же, что неклейменые? - удивленно спросила она.

- Дура ты, вот что! Ведь мне за них денежки плачены - деньги!.. Поняла? Толстый черт этот хвастал: я, мол, их увезу, и никто не прознает... Я, дурак-то, и уши развесил... А что теперь делать?!

Переводчик схватился за волосы.

- Да что приключилось-то, тятенька? Убежал Салават? - добивалась Наташа, вместо платка прикладывая к глазам концы своих длинных кос.

- Чего же я убивался бы? Из магистрата бежал - не моя вина. Я ему не блюститель!.. В том и беда, что сидит неклейменый, а его в канцелярию требуют... Я палачу за него платил... Кабы Мартынка не был замешан полбеды. А он под плетьми меня выдаст...

- Да, батюшка, как же теперь? - сильнее заплакала Наташа. - Значит, теперь уже его заклеймят беспременно? И ноздри обрежут?

- Вот ведь дура!.. Не то беда, что его заклеймят. Меня, понимаешь, и меня заклеймят, коли Суслов скажет. И будет отец у тебя со рваной ноздрей!

- Да, тятенька, вас оклеймят, так вам ни к чему красота. Он молодой ведь, ему-то страшно, а ваше дело...

- Дура! - неистово закричал Третьяков. - Глупа, как кобыла!.. Тебе отца хошь под релей увидеть, только бы этот был жив...

- А вы скажите, что клейма, мол, заросли и щипцы для ноздрей испортились. Поверят они, - подсказала Наташа.

- Кто поверит? Ведь сроду таких-то делов не бывало!..

Переводчик выбежал вон.

...Салават не знал о вызове к воеводе. Он сидел на соломе, думая о вчерашних словах Третьякова, когда дверь в каземат отперлась.

- Салават, - торопливо зашептал просунувший голову переводчик, - если спросят, скажи, что клеймили тебя, да клеймо заросло... и нос, мол, рвали, да что-то у палача изломалось... Скажи, мол, долго болел нос, да после зарос...

Салават не успел понять, что значило это предупреждение, как опять загремел замок.

Старик Колокольцев стоял в дверях, за спиной его - двое солдат.

- Айда, выходи в присутствие, - позвал смотритель.

Салават, громыхнув цепями, встал. Солдаты стали по сторонам его, провели по коридору и вывели на лестницу. Ослепительное осеннее солнце ударило ему прямо в лицо. Салават зажмурился. Придерживая цепи, он шел по улице вдоль здания магистрата. Салават подумал, что, может быть, именно в этот миг нападут друзья на конвой. Но путь до парадных дверей магистрата был короток. Никто не напал... Салавата ввели снова в здание и посадили в пустую полутемную комнатку. Через минуту загремели оковы, и двое солдат ввели Юлая. Отец и сын поздоровались издали, не подходя друг к другу.

- Верно, в дорогу сегодня? - сказал Юлай.

- Лапти, портянки дали, - отозвался Салават, но солдат оборвал его.

Салават опустил глаза и злобно тряхнул цепями.

Они ждали в полном молчании около часа. Наконец дверь в зал присутствия распахнулась. Воевода, секретарь, экзекутор, еще двое чиновников сидели тут за столом.

- Идите сюда, - произнес экзекутор, и оба узника, гремя цепями, подошли к столу.

Сидевшие за столом жадно вглядывались в их лица. Молчание нарушил воевода - он глядел попеременно то в какую-то бумагу, то на лица арестантов, наконец значительно выговорил:

- Доноситель прав - никаких знаков...

- Никаких, знаков-с!..

- Совершенная правда-с!..

- Истинно-с, истинно-с! Никаких! - хором забормотали чиновники.

- Убрать, - кивнул воевода конвоирам, и, подталкивая прикладами, солдаты вывели арестантов назад в каморку. Дверь затворилась.

Салават и Юлай слышали, как за дверью, в чем-то оправдываясь, жалобно бормотал перепуганный коллежский регистратор Третьяков, как громко гудел бас воеводы и воробьиным чириканьем доносились поддакивания чиновничьей стаи.