Салават-батыр

— Салауат, улым, что они с тобой сделали?! — с болью выдавил из себя Юлай, кое-как оправившись от шока, и по впалым, изможденным его щекам потекли из глаз мутные и едкие от горя струйки.

Тот тоже не мог смотреть на отца без слез.

— Не думал, что увижу тебя здесь, атакай. Как я погляжу, тебе тоже досталось, бахыркайым[92]…

— Что поделаешь… Тимаш помиловать обещал. Купился я, ахмак, на его посулы.

— А все из-за меня, атай.

— Не говори так, улым. Это судьба… Да я ведь и сам тебя таким воспитал… Ладно хоть, что теперь мы вместе.

Через неделю, следуя распоряжению Панина, казанский губернатор Мещерский отправил закованных в кандалы отца и сына под усиленным конвоем в Москву, куда их привезли девятнадцатого февраля. А уже двадцать пятого сняли первый допрос.

Председателем следственной комиссии по делу Салавата Юлаева и Юлая Азналина был назначен московский генерал-губернатор князь Михаил Никитич Волконский, общее руководство судебно-следственным процессом возложено на генерал-прокурора Сената Александра Алексеевича Вяземского.

Во время своей первой встречи с Салаватом князь Вяземский был настроен к нему достаточно благожелательно и держался как истинный аристократ. Но убеждаясь с каждым разом, насколько тот непреклонен, он все более ожесточался.

Не отрицая своего участия в восстании, Салават настаивал на том, что искренне верил в царское происхождение Пугачева, и упорно отметал обвинения в предумышленных убийствах. Даже обер-секретарю Тайной экспедиции Сената известному «инквизитору» Шешковскому не удалось выбить из него необходимых следствию признаний.

Тайная комиссия была вынуждена передать дело в Оренбург на доследование. Решив поручить подследственных генерал-губернатору Рейнсдорпу, Вяземский подготовил для него пакет с уже имеющимися документами, подробными инструкциями и посланием, где он выразил свои пожелания и рекомендации: 1) провести специальное расследование в отношении Юлая Азналина, выяснить, причастен ли он к деяниям Пугачева; если доказать причастность не удастся, то наказание не применять, а в случае виновности наказать, «равняясь преступлениям его и… обстоятельствам» 2) касаемо Салавата Юлаева указывалось на необходимость сбора улик и свидетельств, кои подтверждали бы его злодеяния и жестокие убийства, и от которых он не смог бы отпереться; при наличии доказательств следовало прибегнуть к такому суровому наказанию, чтобы навечно поселить в башкирском народе страх; при отсутствии таковых генерал-губернатору рекомендовано было самому определить меру наказания.

В послании подчеркивалось: сколь бы ни были велики злодеяния и прегрешения арестованного, потребно выяснить все до конца, дабы судить обвиняемых по справедливости, и решение выносить лишь при наличии подтверждающих вину документов…

На бумаге все выглядело благопристойно, а между тем участь Салавата была предрешена, ибо проект приговора уже имелся.

Семнадцатого марта закованных по рукам и ногам Салавата и Юлая вывезли из Москвы. Девятого апреля они были в Оренбурге.

Рейнсдорп пребывал в растерянности. У него на руках было два противоречащих друг другу документа, подписанных с разницей всего лишь в один день. Первый из них представлял собой определение Тайной канцелярии — фактический приговор, вторым был манифест императрицы об амнистии участникам восстания.

Оренбургский губернатор не стал брать на себя ответственность и уже через две недели препроводил «немаловажных колодников» в Уфу — «по ближайшему жительства их состоянию» и «по месту, где их злодейства происходили».

Уфимские провинциальные власти как будто только этого и ждали. Незадолго до прибытия Салавата в Уфу Панину была отправлена жалоба местного дворянства на башкирский народ, донимавший их беспрестанными бунтами. И то, что главный его предводитель оказался вскоре у них в руках, было расценено как ответ главнокомандующего на их обращение. Воевода Борисов и его помощники проявили при выполнении поручения Рейнсдорпа большое рвение.

Пока они занимались расследованием, Салават и Юлай дожидались приговора в тюрьме, под которую специально для важных преступников было приспособлено здание магистрата. Их содержали порознь и под усиленной охраной. По отдельности вызывали и на допросы.

Во время допросов Салават вел себя осторожно, разумно, взвешивая каждое слово. Он никого не оговаривал и не выдавал. Когда возникала необходимость оправдаться, Салават ссылался лишь на тех из своих соратников, которым ничего не угрожало: кого уже не было в живых и кто сумел вовремя бежать и надежно укрыться.

Томясь в полном одиночестве в одном из тюремных помещений, Салават задыхался от удушливого смрада и страдал от мучительных болей, причиненных побоями. Но еще невыносимее была тоска по воле. Она рвалась из истерзанной души батыра печальной песней:

Эх, вернулся бы я в дом родной,
Да вот снегом занесло мой путь.
То не снег запорошил путь мой,
Угодил я в руки к лютому врагу.