Сахалин

 Слушали равнодушно, даже скорее вовсе не слушали, пели припев, кричали "ух" лениво, нехотя, словно и это тоже была подневольная работа.

 Потом я попривык, но первое впечатление подневольного труда - впечатление тяжелое, гнетущее.

 Рядом вытаскивали невод.

 Тащили тяжело, медленно, нехотя.

 В вытащенном неводе билась, прыгала, трепетала масса рыбы.

 Чего, чего там не было! Колоссальные бычки, которых здесь не едят, продолговатые с белым, словно белилами покрытым брюшком глосы, которых тоже здесь не едят, извивающиеся, как змеи, миноги, которых здесь точно так же не едят, и мелкая дрянная рыбешка, которую здесь едят.

 Все стояли вокруг невода, а двое или трое отбирали годную рыбу от негодной с таким видом, словно они ворочали камни.

 Всю дорогу от пристани до поста, вдоль берега моря, навстречу попадались поселенцы, машинально, как-то механически, снимавшие шапки.

 Рука уставала отвечать на поклоны, и я был искренно признателен тем "дерзунам", которые не удостаивали мою персону этой каторжной чести.

 Поселенцы бродили, как сонные мухи. Бродили, видимо, безо всякой цели, безо всякого дела.

 - Так, мол, пароход пришел. Все-таки люди.

 Если там, у рабочих, на лицах читалась какая-то тяжесть, то здесь была написана страшная, гнетущая, безысходная скука.

 Тоска.

 Такое состояние, когда человек решительно не знает, что ему с собой делать, куда девать свою особу, чем ее занять, и провожает глазами все, что мелькнет мимо: муха ли большая пролетит, человек ли пройдет, собака ли пробежит.

 Посмотрит вслед, пока можно уследить глазами, и опять на лице тоска.

 Песня?..

 Дрожки, на которых я еду, поворачивают на главную улицу "поста" и огибают наскоро сколоченный дощатый балаган (дело происходило на Пасхе).

 Рядом пустыня, какие-то ободранные качели.

 У входа, вероятно, судя по унылому виду, - "антрепренер".

 Около - толпа скучающих поселенцев, без улыбки слушающих площадные остроты ломающегося на балконе намазанного, одетого в ситцевый балахон клоуна из ссыльно-каторжных.

 Из балагана слышится песня.

 Нестройно, дико орет хор песенников.

 Зазвенели кандалы. Мимо балагана проходят арестанты кандальной тюрьмы под конвоем...

 Мы въезжали на главную улицу поста.

 С первого взгляда Корсаковск, всегда и на всех, производит "подкупающее" впечатление.

 Ничего как будто похожего на "каторгу".

 Чистенький, маленький городок.

 Чистенькие, приветливые чиновничьи домики словно разбежались и со всего разбега двумя рядами стали по высокому пригорку.

 Выше всех взбежала тюрьма.

 Но тюрьма в Корсаковске не давит.

 

Она - одноэтажная, невысокая, и, несмотря на свое "возвышенное" положение, не кидается в глаза, не доминирует, не командует над местностью.

 В глубину двух оврагов, по обоим бокам холма, словно свалились, лезшие по косогору, да недолезшие туда домики.

 Это - слободки поселенцев.

 В общем, во всем этом нет ничего ни "страшного" ни мрачного.

 И вы готовы прийти в восторг от "благоустройства", проезжая главной улицей Корсаковска, готовы улыбнуться, сказать:

 - Да все это очень, очень, как нельзя более мило...

 Но подождите!

 Сахалин, это - болото, сверху покрытое изумрудной, сверкающей травой.

 Кажется, чудный лужок, - а ступили, и провалились в глубокую, засасывающую, липкую, холодную трясину.

 Не успело с ваших уст сорваться "мило", как из-за угла зазвенели кандалы.

 Впрягшись в телегу, ухватившись за оглобли, каторжные везут навоз.

 И что за удручающее впечатление производят эти люди, исполняющие лошадиную работу.

 Ваш путь идет мимо тюрьмы, - из-за решеток глядят темные, грязные окна.

 Впереди - лазарет, и как раз против его окон - покойницкая. 

Лазарет

 Затем, в Александровске, в Рыковском я видел вполне благоустроенные больницы для каторжан; но что за ужасный уголок, что за "злая яма" Дантовского ада, - эта больница в Корсаковском посту.

 Я знаю все сахалинские тюрьмы. Но самая мрачная из них - Корсаковский лазарет.

 Чесоточный, больной заразительной болезнью, которую неприятно называть, и хирургический больной лежат рядом.

 Около них бродит душевнобольной киргиз Наур-Сали.

 Как и у большинства сахалинских душевнобольных, помешательство выражается у него в мании величия.

 Это - "протест духа". Это - "благодеяние болезни".

 Всего лишенные, бесправные, нищие, - они воображают себя правителями природы, несметными богачами, - в крайнем случае, хоть смотрителями или надзирателями.

 Киргиз Наур-Сали принадлежит к несметным богачам.

 У него неисчислимые стада овец и верблюдов. Он получает несметные доходы... Но он окружен врагами.

 Тяжелая, угнетающая сахалинская обстановка часто развивает манию преследования.