Сахалин

 - Потому я для всякого! На свои, на кровные! Вон они кровные-то! - мужичинишка разжимает кулак, в котором зажато семь копеек, - вон они! Обидно!

 "Мосей Левонтич" бьет себя кулаком в грудь. В голосе его все сильнее и сильнее дрожит слеза.

 - Правильно я говорю, ай нет? Что же вы молчите? Я за вас, чертей, говорю, стараюсь, а вы молчите!

 - Оно конечно... Оно верно... Да ты про дело-то, про дело! - уже с тоской отвечает толпа.

 Но "Мосей Левонтич" вошел в раж, ничего не слышит и не слушает.

 - Какой есть на свете человек Мосей Левонтич?! Сейчас мне поселений смотритель лично известен. Призывает. "Можешь, Мосей Левонтич, бюсту для сада сделать". Так точно, могу, - потому я скульптор природный. Природный!

 "Природный скульптор" начинает опять усиленно колотить себя в грудь и утирает слезы.

 - Не какой-нибудь, а природный! Из Россеи еще скульптор. "Можешь?" - Могу. - "На тебе две записки на спирт". Обидно! Что я с ними, с записками-то, делать буду? Куда денусь. Ежели у всякого свои записки есть? Правильно я говорю, ай нет? Что вы, черти...

 - Ну, слушай! - перебиваю я его, видя, что красноречию "скульптора" конца не будет, - я вижу, что ты человек серьезный. Мы с тобой в другой раз поговорим. А теперь дай мне с народом покончить. Поотодвиньте-ка его, братцы.

 Десяток рук берется за природного, но огорченного скульптора, - и его тщедушная фигурка исчезает в толпе.

 Положение тягостное.

 - Что ж я для вас могу сделать? Я ничего не могу.

 - Так! - уныло говорит толпа, - к кому ни пойдешь, все ничего не могут! Кто ж может-то? Делать-то теперь что же?

 - Этак в тюрьме лучше!.. Куда! Не в пример!.. Там хошь работа, да зато корм!.. А здесь ни работы ни корма. Что ж теперь делать? Одно остается: убивать, грабить! Пущай опять в тюрьму забирают. Там хошь кормить будут! Больше и делать нечего: хватил кого ни попадя! - раздаются озлобленные голоса.

 Тут-то мне в первый раз пришел в голову афоризм.

 - Каторга начинается тогда, когда она кончается - с выходом на поселение.

 Афоризм, который повсюду на Сахалине имел одинаковый успех, где я что ни говорил.

 - Это действительно. Это правильно. Это слово верное! - говорили каторжане и поселенцы. - Это истинно, так точно!

 - Совершенно, совершенно справедливо! Именно, именно так! - подтверждали в один голос чиновники.

 И даже те, кому, казалось бы, следовало именно заботиться, чтобы это было не так, - и те только вздыхали.

 - Вы это напишите! Непременно напишите. Это правда, глубокая правда. Ужас, ужас! 

Сожительница [10]

 Что за фантастическая картина! Где, когда по всей России вы увидите что-нибудь подобное?

 - Бог в помощь, дядя!

 - Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, - видишь, барин идет! - говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.

 Баба нехотя начинает подниматься.

 - Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

 - Зачем больна? - недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. - Слава Те, Господи!

 - Что ж лежишь-то? Нескладно оно, как-то, выходит. Мужик и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.

 - Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои - не купленые. Пущай потрудится!

 - Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!

 - Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! - извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.

 - Больно мне надоть! Дома поработала, - будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла, - да к любому пошла!

 Баба - костромичка, выговор сильно на "о", говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.

 - Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! - робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. - Помолчала бы!

 - Хочу и говорю. А не ндравится, - хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то безрубашечных! Ищи себе другую, - молчальницу!

 - Тфу ты! Веред - баба, - конфузливо улыбается мужик, - прямо веред.

 - А веред, - так и сойти веред может. Сказала, - недолго.

 - Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!

 - А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!

 - Тфу, ты!

 - Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду...

 - Ты какого, матушка, сплава? - обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту нелепую сцену.

 - Пятого года[11].

 - А за что пришла?

 - Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.

 - Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?

 - Зачем сразу? Третий уж. Третьего сменяю.

 - Что ж те-то плохи, что ли, были? Не нравились?

 - Известно, были бы хороши, - не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.

 - Ну, а если не назначат? Ежели в тюрьму?