Сахалин

 - Куда прикажете, барин? - спросил кучер из поселенцев.

 - Домой!

 Ландсберг еще раз с любезнейшей улыбкой раскланялся со всеми, крикнул начальнику округа:

 - Так я вас жду сегодня вечерком. Новые ноты с пароходом пришли. Жена нам на пианино сыграет.

 И экипаж поскакал.

 - А кучер-то у него, как и он, за убийство с целью грабежа прислан! - сказал мне начальник округа. - У нас, батенька, тут много удивительных вещей увидите!

 Ландсберг сохранил свой великолепный французский язык и давится, как все сахалинцы, на слове "каторга".

 - Когда я был еще... рабочим! - говорит он, слегка краснеет и опускает глаза.

 Мы с ним никогда не называли Сахалина по имени, а говорили:

 - Этот остров.

 Ландсберг через 25 лет тюрьмы и каторги пронес невредимыми свои изящные "гостиные" манеры, но есть нечто поселенческое в той торопливости, с которой он сдергивает с головы шляпу, если неожиданно слышит:

 - Здравствуйте!

 Эта особая манера снимать шляпу, приобретаемая только в каторге.

 И по этой манере вы видите, что нелегко досталась Ландсбергу каторга. Бывали-таки, значит, столкновения.

 Этому человеку, из окон которого "открывается вид" на пали каторжной тюрьмы, тяжело всякое воспоминание о своем "рабочем" времени.

 Когда он касается этого времени, он волнуется, тяжело дышит и на лице его написана злость.

 А когда он говорит о каторжанах, вы чувствуете в его тоне такое презрение, такую ненависть. Он говорит о них, словно о скоте.

 С этими негодяями не так следует обращаться. Их распустили теперь. Гуманничают.

 И каторга, в свою очередь, презирает и ненавидит Ландсберга и выдумывает на его счет всякие страшные и гнусные легенды.

 Служащие водят с ним знакомство, он один из интереснейших, богатейших, а благодаря добрым знакомствам, влиятельнейших людей на Сахалине; - но в разговорах о Ландсберге они возмущаются:

 - Пусть так! Пусть Ландсберг, действительно, единственный человек, которого Сахалин возродил к честной трудовой жизни. Но ведь нельзя же все-таки так! Такое уж спокойствие. Чувствует себя великолепно, - словно не он, а другой кто-то сделал!

 Так ли это? Один раз мне показалось, что зазвучало "нечто" в словах этого "человека не помнящего прошлого".

 Все стены уютной и комфортабельной гостиной Ландсберга увешаны портретами его детей, умерших от дифтерита. Об них и шла речь.

 - И ведь никогда здесь, на этом острове, дифтерита не было... Вольноследующие занесли. Дети заболели и все умерли. Все. Словно наказание.

 И, сказав это слово, Ландсберг остановился, лицо его стало багряным, он наклонил голову, и несколько минут длилось молчание.

 Это были самые тяжелые минуты, которые мне приходилось провести в жизни.

 - Что же это я забыл? Идем чай пить! - овладел собой и "весело" сказал Ландсберг, и мы пошли в столовую, где лакей из поселенцев, во фраке и перчатках, подавал нам чай.

 Это был один единственный раз, когда "нечто" словно поднялось со дна души. А часто Ландсберг ставит собеседника прямо в неловкое положение. Это, - когда он говорит о "распущенности... рабочих".

 - Здесь, на этом острове, Бог знает, что делается. Убийства с целью грабежа каждый день. Убийства с целью грабежа! И с такими господами еще церемонничают.

 Иногда Ландсберг приводит, действительно, в недоумение.

 - Не собираетесь в Россию? - спросил я Ландсберга.

 - Хочется съездить, матушка-старушка у меня есть. Хочет меня перед смертью еще раз повидать. А совсем переезжать, - нет. Тут займусь еще. Должен же я с этого острова что-нибудь взять. Не даром же я здесь столько лет пробыл.

 Действительно, словно человек по делам сюда приехал. А "сделал" не он, а кто-то другой.

 - Вот на что следует обратить внимание! - говорил мне в другой раз Ландсберг, - и таким взволнованным я его никогда не видал. - Вот на что. На пожизненность наказания. Наказывайте человека, как хотите, но когда-нибудь конец этому должен же быть. Оттерпел человек все, что ему приходится, и покончите с этим, верните все, что он имел. Не лишайте человека на всю жизнь всех прав. Неужели взрослый, пожилой мужчина должен терпеть за то, что сделал когда-то мальчишка?

 И в его тоне слышалось такое презрение к "сделавшему" когда-то "мальчишке".

 Я смотрел на страшно взволнованного Ландсберга и думал:

 - Вот, значит, кто этот "другой", который "сделал".

 Таков этот "знаменитый" человек.

 Не случись 25 лет тому назад трагического qui pro quo, - кто знает, чем был бы теперь Карл Христофорович Ландсберг.

 Если человек даже на Сахалине, - и то сумел выйти в "люди". 

Дедушка русской каторги

 Милый, добрый, славный дедушка, спишь ты теперь в "Рачковой заимке", на каторжном кладбище поста Александровского, под безымянным крестом, спишь тихим, вечным сном. Что грезится тебе там после твоей многострадальной жизни?

 Матвей Васильевич Соколов - "дедушка русской каторги".

 Старше его в каторге не было никого. Он отбыл:

 - Пятьдесят лет чистой каторги.

 Да предстояло еще:

 - Мне, брат, три века жить надобно, - улыбаясь беззубым ртом, говорил Матвей Васильевич, - у меня, брат, три вечных приговора.

 Человек, трижды приговоренный к бессрочной каторге, с бессрочной "испытуемостью".