Сахалин

 Ни на кого ни приговор ни восклицание не производят никакого впечатления. На каторге "каждому - до себя".

 - Вы что? - обращается смотритель к толпе каторжных.

 - Срок окончили.

 - А! На поселение выходите? Ну, паря, до свиданья. Желаю вам. Смотрите, ведите себя чисто. Не то опять сюда попадете.

 - Покорнейше благодарим! - кланяются покончившие свой срок каторжане.

 - Опять половина скоро в тюрьму попадет! - успокаивает меня смотритель. - Тебе что?

 Толпа разошлась. Перед столом стоит один мужичонка.

 - Срок кончил сегодня, ваше высокоблагородие. Да не отпущают меня. С топором у меня...

 - Топор у него пропал казенный, - объясняет старший надзиратель.

 - Пропил, паря?

 - Никак нет. Я не пью.

 - Не пьет он! - как эхо подтверждает и надзиратель.

 - Украли у меня топор-от.

 - Кто же украл? Ведь знаешь, небось?

 Мужичонка чешет в затылке.

 - Нешто я могу сказать, кто. Сами знаете, ваше высокоблагородие, что за это бывает, кто говорит.

 - Ведь вот народец, я вам доложу! - со злостью говорит смотритель. - Воровать друг у друга - воруют, а сказать - не смей! Что ж, брат, не хочешь говорить, - и сиди, пока казенный топор не найдется. Большой срок-то у тебя был?

 - Десять годов!

 - Позвольте доложить, - вступается кто-то из писарей, - деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.

 - Так точно, есть, есть деньги! - как за соломинку утопающий хватается мужичонка.

 На лице радость, надежда.

 - Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!

 - Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

 И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".

 Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.

 - Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! - не говорит, а прямо вопиет он.

 - Что с ним такое?

 - Опять побили его! - докладывает старший надзиратель.

 - Вот не угодно ли? - обращается ко мне смотритель. - Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.

 - Так точно! - подтверждает и надзиратель. - В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность[2]. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.

 Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.

 - А полезный человек был! - потихоньку сообщает мне смотритель. - Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.

 И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.

 Каторга его бьет. Те, кому он был полезен, - что они могут поделать с освирепевшей, остервенившейся каторгой?

 - Наказывай их, пожалуй! А они еще сильнее его бить начнут. Уходят еще совсем!

 - И уходят, ваше высокоблагородие, - тоскливо говорит доносчик, - беспременно они меня уходят.

 - Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?

 - Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.

 - Вот видите, вот видите! Какие нравы! Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?

 - Ваше высокоблагородие! - и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.

 - Не надо, не надо.

 - Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Все у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!

 В голосе его звучит отчаяние, и, действительно, решимость пойти на все, на что угодно.

 Смотритель задумывается.

 - Ладно! Отправить его завтра во 2-й участок. Дрова из тайги будешь таскать.

 Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.

 - Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко...

 - Что еще?

 - Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.

 - Посадите! - смеется смотритель.

 - Покорнейше благодарю.

 Вот человек, вот положение, - когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.

 - Все?

 - Так точно, все.

 - Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву, - да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода! - глядит смотритель на часы. - Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.

Тюрьма ночью

 Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.

 По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков.

 Не видно не зги, но чувствуется присутствие, дыханье толпы.

 Мы останавливаемся перед высоким черным силуэтом какого-то здания: это - часовня посредине двора.

 - Шапки долой! - раздается команда. - К молитве готовься. Начинай.

 - "Христос воскресе из мертвых"... - раздается среди темноты.

 Поют сотни невидимых людей.

 Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!..

 Словно вся эта тьма запела.

 Этот гимн воскресения, песнь торжества победы над смертью, - при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.

 Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка.