Сага о Тимофееве (Рассказы)

— Я избрал тебя не только потому, что ты бывший морской пехотинец, — серьезно ответил Тимофеев, — но и потому что ты мне друг и заведомо хороший человек, мышечная память которого не хранит никаких дурных привычек.

После таких слов Фомин проворно закутался в одеяло.

— Твоя правда — мичман этот, надо признать, большой бабник… — сказал он.

Тимофеев запустил магнитофон, и лента неторопливо стала вбирать в себя все познания бицепсов, трицепсов и квадрицепсов Николая Фомина. Сеанс длился около часа, на протяжении которого Тимофеев напряженно следил за подрагиванием крылышек индикатора, пылавшего зеленым светом, а Фомин прислушивался к самому себе — не уходит ли из него то, что месяцами вдалбливалось инструкторами боевого каратэ. Сохраняя молчание и приличествующую моменту строгость на лицах, они поменялись местами…

— Все, — наконец произнес Тимофеев и, выпростав руку из одеяла, выключил магнитофон.

В теле ощущалась легкая усталость и еще нечто вроде разочарования — словно мышцы были недовольны своей внезапной расслабленностью. Ничего особенного сверх этого Тимофеев не испытывал. В его голову закралась крамольная мысль: что, если не сработало?

Неожиданно он уловил на себе странно напряженный взгляд Николая Фомина.

— Рядовой Тимофеев, — отрывисто сказал тот. — К бою!

— Чего?.. — изумленно переспросил Тимофеев и в этот миг словно пружина подбросила его с дивана.

Тело само приняло оборонительную стойку — одна рука на уровне подбородка, другая перекрывает подступы к животу.

— Моротэ-цуки! — рявкнул Фомин.

— Да брось ты… — пробормотал Тимофеев.

Против воли своего хозяина, оба его кулака вылетели вперед в жестком двойном ударе так, что затрепали кости и заныли не знавшие подобных нагрузок сухожилия.

— Майягери-кикоми! — не унимался Фомин.

Правая нога Тимофеева сама собой сложилась, больно стукнув тощей коленной чашечкой по груди, а затем вонзилась в тело воображаемого противника. Фомин, доселе пребывавший на безопасном расстоянии, вдруг скользнул навстречу Тимофееву, как барс, и нанес быстрый, казавшийся неотразимым, удар в лицо — вроде того, памятного… Но сегодня удивленный донельзя Тимофеев легко поймал руку нападавшего в блок и тут же направил свое колено навстречу — в солнечное сплетение.

— Да, — не без восхищения хмыкнул Фомин, высвобождаясь из захвата. — Такое ощущение, словно сам с собой бьешься. По команде — делай, как я! Полезная штука… — И он задумался о применении тимофеевского замысла в деле обучения салаг-новобранцев в морской пехоте.

Тимофеев, тяжело дыша, весь в поту, повалился на диван.

— Признаться, я не ожидал, — объявил он. — Мышечная память есть, но она не подкреплена физической тренированностью. Организм-то работает на пределе…

— Пустяки, — откликнулся Фомин. — Тренированность — дело наживное, пришлое.

Слова его оказались пророческими, потому что на следующий день в Тимофееве прорезался внутренний голос, интонациями подозрительно напоминавший донора мышечной памяти.

Едва разлепив глаза, народный умелец покосился на будильник.

— Семь часов, — пробурчал он. — Еще рано…

— Что-о?! — с командирскими нотками в тембре возмутился внутренний голос. — Ну-ка, подъем!

— Какой еще подъем? — сонно запротестовал Тимофеев. — Все нормальные люди спят…

— Р-разговорчики! — прикрикнул внутренний голос. — Встать, заправить постель и — пробежечку до седьмого пота!

Мучимый недобрыми предчувствиями, проклинающий фокусы взбунтовавшейся мышечной памяти, Тимофеев был все же вынужден подняться, натянуть старенький тренировочный костюм и дважды обежать квартал под недоуменными взглядами прохожих, прежде чем внутренний голос угомонился. Затем он, изнемогая от зевоты, поплелся к заветному дивану, рассчитывая наверстать упущенный поутру сладкий сон.

— А-атставитъ! — загремело в его потрясенных непосильными нагрузками мускулах. — Смелей, с полотенцем, под холодный душ строевым шагом — марш!..

— Мама… — упавшим голосом прошептал Тимофеев, когда первые ледяные струйки скользнули по его спине.

Содрогаясь крупной дрожью, он вышел из душевой спустя полчаса. «Ну нет, — подумал он, с остервенением растирая пупырчатую кожу махровым полотенцем. — Будем бороться. Иначе грозит утрата индивидуальности…»

Однако, прежде чем он задумался над тем, нужно ли ему сохранение индивидуальности хилого затворника, им был позорно проигран еще один раунд. Едва Тимофеев вернулся в комнату, как его руки сами собой тщательно скомкали пачку папирос, неосмотрительно забытую на столе, и выбросили в мусорную корзину.

— Дудки! — возопил Тимофеев. — А Фомин-то курит!

— Курит! — охотно согласился внутренний голос. — А ты не будешь!