Сады

— Теперь такие пируэты не проходят, всё стало строже. Нынче звонарей не любят, всё по-деловому, по букве и духу закона. Дал обязательство — выполняй. Но только без декоративного оформления. Сергунцов же обязательство дал, покрасовался на трибуне, обворожил публику да и сел на мель. Рапорт тащит — авось пройдёт, ещё на месяц-другой оттянет провал. Не дали — засекли. Как может такой руководитель пользоваться уважением масс? Он временщик, лишь бы сегодня «роскошно» выглядеть, а что будет завтра, его не интересует.

— Неужто в таком духе выступал? — спрашиваю я зятя.

— Точно, — отвечает. — Сергунцов не обидится, коли человек, поймёт, что не мог иначе я, не мог, потому что перестал бы уважать себя. Если же хлюпик — туда и дорога, уходи, недостоин стоять во главе.

— Молодец, Николай. Так держать! Вот она, твоя биография. Повесомее стала. Раз смело пошёл против зла — это уже началась биография.

Он же не слушает, всё ещё там на собрании, всё живёт его боевым духом.

Вслед за Николаем выступили другие коммунисты, поддержали.

Лида слушала мужа, ахала и вздыхала: «Как могли держать такого? Только, видно, у строителей это возможно...»

— Что же, по-твоему, получается, строители — чёрной кости? — Николай не прощал обиды. — Или ты не то хотела сказать?

— То́ я хотела сказать! — вдруг взорвалась Лида. — У вас в самом деле какая-то артель. Металлурги никогда бы, никогда...

— Послушай, душа моя, — спокойно сказал Николай, притушив сигарету о блюдечко, чего терпеть не может моя жена. — И среди металлургов, и среди строителей встречаются люди с моральным изъяном.

А я подумал, что у кого иного, но у нас, полиграфистов, ничего подобного случиться не может. Дудки.

Но промолчал.

4

Пенсия всё-таки догнала меня и стреножила. Провожали меня всем цехом, до сих пор слёзы на глазах, когда вспоминаю. Линотипы замолкли, и только расплавленный металл тяжело дышал в котлах.

Степан Шевчук — его назначили начальником цеха — произнёс речь. Он рассказал о моей жизни. Слушал я и думал: хоть далее рядового наборщика не шагнул, а всё же не зря прожил. Про то как раз и говорили наши, каждый вспоминал, когда я к нужному делу руку прикладывал, плечо под общую ношу подставлял. Говорили, что душой молод. Ещё про сад вспомнили. А я обнимал их мысленно. Во главе с Фаиной ребята прибыли однажды в сад, и через часок-другой не осталось на моём участке ни сорнячка.

«Душа человеческая всё равно что сад, — думал я, — она расцветает, если о чистоте её заботятся. А заведётся бурьян, так его выполоть надо, вырвать вон».

— Анатолий Андреевич — старый коммунист, — услышал я слова Марченко, — он пример классовой непримиримости, пролетарской верности... Не такой уж он добренький, как может показаться на первый взгляд. За человека постоит, но когда надо...

Опять Марченко про своё, про классовую любовь и ненависть. И тут какая-то дрожь, поверьте, пробежала по телу и я вроде помолодел. Гордость поднялась во мне и как бы осветила прожитое и предстоящее особым светом, как в юности светила, когда каждый был командармом, мировым революционером, Оводом, Гарибальди, Будённым, Коломаном Валлишем — австрийским бургомистром, которого фашисты повесили на тюремном дворе за то, что встал во главе восстания шуцбундовцев. Со слезами, помню, набирал я в своё время строчки о казни этого красивого, замечательного человека: он не успел скрыться, их схватили в горах, на заснеженном перевале. Я набирал эти строчки на линотипе, но в руках ощущал тяжесть винтовки. Ветер гражданской войны дул мне в лицо, и я пробирался улицами Линца к тюрьме, где томился любимый мною Коломан, совсем из другого класса, нежели я. Он был социал-демократом, но он был порядочным человеком, смелым и бесстрашным, а мы, комсомольцы типографии, не могли его спасти. Потом гитлеровцы схватили нашего Эрнста: мы его очень любили, и я возле своего линотипа укрепил его фотографию. Всю душу вкладывал в слова, которые набирал: «Преградим путь фашизму! Фашизм — это война»; «Но пасаран!». Мы не смогли спасти Эрнста Тельмана, Никоса Белоянниса, Гарсиа Лорку, поэта, расстрелянного испанскими фашистами, и Карла Либкнехта и Розу Люксембург, Мате Залку — Лукача, павшего в боях за республиканскую Испанию. Но все они как бы живые проходили мимо моего линотипа: я был их боевым товарищем, был самым непосредственным образом причастен к их судьбе.

Обо всём этом захотелось рассказать ребятам по наборному цеху вслед за Марченко, но когда он закончил, я вдруг встал и сказал: