Сады диссидентов

Томми и раньше курил марихуану – два или три раза, и тогда никакого откровения не произошло, не то что сегодня. Впрочем, что считать курицей, а что яйцом в этот день откровений? Как бы защищаясь от нападения, он схватился за “Сильвертон”, чтобы гитарные аккорды пришли на помощь его заплетающемуся языку, пускай его пальцам было и не угнаться за пальцами преподобного. Слава богу, Питера дома не было, и, где он, неизвестно. Тьма обступила их почти сразу, как только они поднялись сюда, но они зажгли только свечи. Мирьям поставила сушиться на гремящую батарею отопления ботинки Томми и свои, а потом подошла к шкафам, обнаружила там бутылку красного вина, откупорила ее, вынула два стакана для сока и наполнила вином до половины. Потом вдруг из ее сумочки появился косяк – будто она заранее все продумала, будто спланировала этот увод, это, можно сказать, похищение. Она раскурила косяк от свечи. Они уже успели один раз поцеловаться (а все остальное еще не начиналось, но обещалось) – по дороге от метро, засыпанной снегом, и непонятно даже, кто стал инициатором, потому что они все время сталкивались ногами, утопавшими в месиве. Но пока еще ни разу – здесь, в помещении, где диван, кресло, тело мужчины без пальто, и тело женщины без пальто, разделявший их стол, дверь – чтобы можно было выйти или войти. Все эти элементы задавали четкие и мучительные расстояния в пространстве, где следовало двигаться безошибочно – или вовсе застыть в неподвижности. У Томми как будто кожа гудела от ощущения риска, он стал сверхчувствителен к присутствию Мирьям, внутри него с покалыванием, как от газировки, закипали до сих пор дремавшие жизненные силы, и он с тайным ужасом ждал, когда же наступит час какого-то финала.

– Вот первая песня, какую я сочинил, – объявил он и принялся бренчать начальные аккорды “Линчевания в Перл-Ривер”.

Томми надеялся убедиться, что эта невероятная еврейка в самом деле испытывает к нему интерес, а потому решил, отбежав чуть-чуть назад, предъявить ей хоть какой-нибудь образ самого себя – как личности, независимой от “Братьев Гоган”. Хоть она явно и фанатка, вела она себя совсем иначе, чем те, которых он видел раньше. Да к тому же сейчас, в состоянии эйфории от марихуаны, ему самому очень захотелось услышать эту песню, где был зашифрован вызов, брошенный его братьям. Он ведь даже не успел ощутить вкус этого вызова – так быстро его осадили. И вот, покончив с настройкой инструмента, он пропел всю песню от начала до конца, вложив в нее максимум чувств.

– Значит, это – самая первая?

– Да… да.

– Тогда спой мне следующую – вторую.

Мирьям подалась вперед, не желая пропустить ни единой ноты. А ему – как раз наоборот – почти хотелось, чтобы она что-то пропустила, а то и вовсе отвернулась. Она уже сняла темные очки – ну, а Томми не смог даже посмотреть ей прямо в глаза. Раньше ее внимание казалось ему чем-то вроде волшебной бутылки, в горлышко которой он надеялся проскользнуть – и там уже расправиться во всю свою ширь, или чем-то вроде макета корабля, на котором паруса пока свернуты – но со временем, поднявшись, заполонят собой все вокруг. И что же теперь? Он ощутил себя светлячком, который жужжит внутри бутылки и ждет, что его вот-вот проглотят, но он все равно бьется о равнодушное стекло и издает слабое свечение, чтобы окончательно не потеряться.

Разве после забитого косяка она не должна стать рассеянной? А вот не стала. Мир плотно обступал их, за ними наблюдал глаз снежной бури, а за окнами расстилалась кромешная темнота. Томми уже перестал ожидать, что Питер вернется с минуты на минуту, и был абсолютно уверен, что брат прочно обосновался или в баре “Максорлиз”, или в “Шпоре”, а ночь наверняка проведет где-нибудь на скамейке (или даже под скамейкой). Как, разве Томми забыл о выступлении?! Эта новая мысль, – хотя и казалась невероятной, – остудила его и напугала. А потом он подумал, что в такую метель все представления просто отменятся. Всякий раз, как Томми переставал играть, Мирьям Циммер начинала говорить, а он одновременно впитывал ее слова – и не слышал абсолютно ничего, потому что все заглушало его собственное внутреннее бормотанье – то тщеславное, то укоризненное, то насмешливое. Вот почему так трудно разглядеть другого человека: сам же все время и встаешь на пути. А раскрыться перед другим, как сейчас раскрывался Томми, значило увязнуть в трясине саморазглядывания.

– Знаешь, для ирландца ты жутко много поешь о черных.

Он только что не спеша исполнил “Бойню в Шарпвиле”. Этот импровизированный концерт начинал, пожалуй, походить на какое-то конкурсное прослушивание, и он уже почти исчерпал запасы своего небольшого репертуара. Если замечание Мирьям и было провокационным, то выражение ее лица нисколько на это не намекало. Томми даже не знал, как ей ответить, – да еще на ее же языке. А другого языка у него не было.

– Я, кажется, тебя смутила? Лучше было сказать “о неграх”?

– Да, я и правда много о них пою, – выкрутился он. – Может, просто чтобы позлить Рая.