Сады диссидентов

Бежали, например, родители Ленни – Залман и Ида, но для Ленни – просто папа и мама. Они снова сделались евреями и уехали в Израиль, чтобы выращивать маслины вместе с другими, еще более дальними, родственниками Ангрушей – теми, кто пытался вернуть семитов на истинно семитский путь и построить новый еврейский мир на пустынном фундаменте из осколков прошлого, на зыбкой почве ветхозаветных премудростей. Убежище от политики ХХ века таилось внутри политики VI века до нашей эры: к чему рисковать и втягиваться в нынешнюю войну, если еще есть шанс возобновить войну прошлых эпох? Родители спросили, не хочет ли он поехать вместе ними. Ленни ответил, что не хочет, и они уехали, не дождавшись, когда он окончит Куинс-колледж. На церемонии вручения дипломов их стулья пустовали.

Не прошло и месяца, как в дом Ангрушей на Паккард-стрит вселились ирландцы – муж с женой. Ленни мог бы испариться оттуда уже тогда, бежать из Саннисайд-Гарденз при виде того, как чужие люди обживают дом, где прошло его детство, как отдирают еще одну мезузу (только на этот раз дыра в дверном косяке была тщательно замазана и выкрашена новенькой зеленой краской, так что и следов никаких не видать). О родителях он начисто забыл. И в этот образовавшийся провал памяти, принося облегчение, обрушилась тишина, накрывая собой все, что только способна накрыть тишина: все, кроме лиц. Эти лица остались, как стойкие карстовые воронки, куда можно спрятать угрызения совести. А новые бывшие коммунисты, которых, в отличие от родителей Ленни, по-прежнему сюда тянуло, провоцировали его на высказывания об их недавних политических воззрениях – воззрениях, которых они придерживались пару десятилетий, а потом в одночасье предали. Ленни мог бы раствориться в городской массе, как тысячи других людей. В двадцать четыре года он был еще достаточно молод, чтобы сделать вид, будто все это просто навязали ему родители. У него уже появилась кое-какая работенка, связанная с монетами. Он мог бы поселиться в каком-нибудь молодежном пансионе, выработать для себя такие маршруты, чтобы вообще никогда не показываться в Саннисайд-Гарденз.

В 1956 году благодаря Хрущеву Ленни в любом случае пережил бы свое третье рождение. Не важно, бежал бы он или остался. Однажды летним вечером он стоял в саду – в кои-то веки не в своей, или Розиной, или еще чьей-нибудь гостиной, где проходили официальные и неофициальные собрания, а именно в саду, в этом Саду Садов, среди пестрой коммунальной мешанины из цветочных клумб и овощных грядок, где местами лежал надпочвенный покров, а кое-где были высажены молодые деревца, обещавшие в будущем дарить тень. Ленни вышел поглядеть на звезды и выкурить сигарету: не будучи бережливым, в то лето он пристрастился к курению, хотя довольно скоро отказался от этой привычки, пожертвовав ею в пользу аскетизма, наряду со многими другими ненужными глупостями, вроде парных носков, жидкости для полоскания рта, зонтиков и прочих буржуазных причуд. Он стоял между грядками с морковью и репой (можно подумать, на дворе все еще военное время и продукты продают по карточкам!), а неподалеку виднелась клумба с карликовыми розами, над которой качалась старая шина, подвешенная к самой крепкой ветке самого старого дерева. Ленни стоял, выпуская дым в сторону мигающих и немигающих звезд, в сторону движущихся крестиков – самолетов, идущих на посадку в Ла Гуардия или Айдлуайлд. Отсюда, из самого центра городского квартала, специально спроектированного и построенного как царство общего согласия, Ленни слышал голоса. Люди ссорились, срывались на крик отчаяния, отрекались от данных обетов. В то лето повсюду из распахнутых кухонных окон раздавались эти голоса: их нетрудно было расслышать, если настроиться на нужный лад – образно говоря, вынуть из ушей беруши. Всюду велись эти отчаянные споры с историей, с судьбой, с собственными душами. Американский коммунизм, рождавшийся некогда в гостиных, отправился теперь умирать на кухни.