Садись и слушай, сын...

— О-о, вот это встреча!.. — он резко вскочил с места, обнаружив неожиданную для его комплекции прыть, кинулся к Харайданову и проворно схватил его уже опущенную руку. — Верно говорят у русских, что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Здравствуй, Ксенофонт! — сияя улыбкой, бормотал он. — Вот мы с тобой и породнились!.. Здравствуй! Кто бы мог подумать…

Он возбуждённо продолжал трясти руку Ксенофонта своими короткопалыми руками; крупное дородное его тело при этом всё колыхалось, ходило ходуном, красное лоснящееся лицо лучилось улыбкой. Харайданов поначалу даже опешил от столь бурного изъявления радости и родственных чувств, но наконец справился с собой, высвободил руку и вдруг засуетился, как бы что-то ища, и заторопился к выходу:

— Я… это… сейчас… я скоро… — и выскочил из юрты.

…Ксенофонт пришел в себя лишь на опушке леса, около речки. Тяжело дыша, судорожно рванул ворот выцветшей от солнца и дождя сатиновой рубахи — пуговицы разлетелись по сторонам… Сунул ладонь под рубаху, приложил к левой стороне груди. Он никогда не знал болезней — читал без очков, зубам его мог позавидовать любой из молодых парней, только что жёлтыми были от трубки. Даже не простужался никогда, разве что поясницу иногда ломило… Так и то скорей от работы, а не от погоды… А вот сейчас впервые в жизни незнакомая острая боль полоснула сердце — точно вонзилась в него большая рыбья кость. Ксенофонт застонал — то ли от боли, то ли ещё от чего — и, медленно передвигая ноги (при каждом быстром движении боль становилась сильнее, и это была совсем не та боль, что теснила сердце при воспоминаниях о Харытэй), перешёл вброд речонку, поднялся вверх по крутояру, на высокий берег. Добравшись до густой заросли молоденьких ёлочек, заполонивших всё пространство между редким осинником и березняком, Харайданов тяжело опустился на полусгнившее поваленное дерево, обросшее аспидно-серым и оранжевым лишайником.

Только теперь, переводя дух, он начал по-настоящему осознавать происшедшее. Почему он убежал из своего собственного дома?.. От кого? Неужели от Тусахова, от этого жирного самодовольного ничтожества, трусливого и угодливого?! Нет, уж если у кого и были причины для бегства, так это у Тусахова! А на деле получилось, что в бегство обратился он, Ксенофонт Харайданов. Сам Тусахов нимало не испугался встречи с человеком, жену которого он в страшную минуту бросил без помощи и даже хуже того: смертельно оскорбил! Да чего там — не испугался! Он даже растерянности не обнаружил, тени смущения не промелькнуло на его заплывшей харе! Да ещё хватает наглости и бесстыдства изображать радость от встречи, трясти руку…

Харайданов невольно потёр ладонь о шершавый упругий лишайник — кожа ещё хранила ощущение от прикосновения потной и мягкой руки Тусахова. Так вот почему, значит, всю эту ночь на рыбалке вспоминался ему этот человек… Но никогда в жизни не мог подумать Харайданов, что встретится с ним, да ещё так…

…Как долго Ксенофонт ждал этого дня, когда сын приведёт к нему в юрту молодую жену. Но насколько же иным представлялся ему этот день!.. Он никогда не задумывался всерьёз — какими окажутся родители жены его сына. Ему порой вообще хотелось, чтобы никого, кроме Максима да их, стариков, у невестки не было. Он бы заменил ей отца. Во всяком случае, ему ни разу не приходило в голову, понравятся ли ему будущие родственники, лишь бы они хорошо относились к его сыну и ладили с ним!

Но ни за что на свете не мог он представить, что судьба может сыграть с ним такую злую и жестокую шутку1 Даже в дурном и тяжёлом сне не могло ему привидеться, что он породнится с Тусаховым…

Ксенофонт снова застонал — на этот раз не от боли в сердце, а от невыносимой душевной муки. Он сполз со ствола, опустился на колени и уткнулся лицом в мягкий мох.

…Ты знаешь, Харытэй: я никогда не лгал тебе! И поэтому поверь мне: я совсем не желал того, что произошло, я невиновен в случившемся, поверь!.. Перед лицом нашей родной природы, всего этого среднего мира, в котором ты жила когда-то и продолжаю, к несчастью, жить я, перед этим небом и землёй я клянусь — невиновен!.. И всё-таки прости меня, если можешь, Харытэй…

Ксенофонт оторвал лицо от земли, приподнялся. Невиновен… А кто же виновен в этом чудовищном положении?! Максим, что ли?! Он-то уж и вовсе не причастен к этому осквернению памяти своей матери. Ведь мальчик наверняка даже и не знает, что за человек отец его подруги, что он из себя представлял, когда имел в руках власть…

Представлял… Он и сейчас остался тем же, и дай ему сегодня прежние возможности, он бы показал себя! И хотя времена уже и не те, всё равно он бы уж нашел способ унизить людей их зависимостью от его воли и желаний… Ведь добро бы раскаялся хоть, пусть даже и притворно! Может быть, Харайданов и принял бы (ну, сделал вид, что принимает, — чтобы не омрачать сыну светлый день!) его раскаяние. С отвращением, но принял бы…