С высоты птичьего полета

Неожиданно в сияющем просторе возникла сине-зеленая вытянувшаяся в две струны пара, под которой далеко внизу Витебск стремился раствориться в эфире. Апофеоз гармонии, покоя. Но ведь это семнадцатый год! Выходит, состояние души не зависит от хода истории? По-видимому, в этом и заключается смысл гениальности, думала Ирина.

«Ему дано было почувствовать высшую гармонию и суметь облечь ее в линию и цвет. Возможно, так и есть… Но как это соединить с внешним хаосом? С общим умопомрачением? С условностью жизни и безусловностью смерти? А у него покой и умиротворение!»

Мысли Ирины давно унеслись за пределы видимого. В уме вертелись все те же вопросы: как целостность зримого в живописи превратилась в символы значимого? Или псевдозначимого? Как целое распалось на бессвязные молекулы и атомы? Почему под именем художников могут лицедействовать недоучившиеся химики-технологи, концептуалисты, штрих-пунктирщики или так называемые минималисты, в который раз на новенького выбрасывающие пустой квадрат, а что уж и говорить…

– Вот видишь магазин «Молоко»? Я каждую среду рано утром, когда мы здесь живем, езжу сюда за свежим творогом, да и молоко тут превосходное… К обеду все раскупают… Обрати на это место внимание… На рынке все раза в три дороже, – разорвал цепь Ирининых размышлений глуховатый голос Феоктиста.

Похоже, она не уловила начала того, что должно было служить введением в освоение окружающего дачу пространства. Значит, и сама дача скоро должна быть.

Действительно, вокруг не было ни леса, ни безбрежного простора. С обеих сторон шоссе плотно обступили неопределенного вида строения – не то дома, не то хаты – с пыльными садочками вокруг, с торчащими в них умирающими соснами, с картофельными полянами, вынесенными рачительными домохозяевами за заборы и плетни, почти вплотную к шоссе. Машина пересекала местный административно-культурный центр.

Из-за хаток-пятиэтажек вырастал, закрывая остатки пыльного горизонта, серый идол-головач типа кентавра: гигантская голова, плечи, дальше нечто неразборчивое, уходящее в земную твердь.

– Я здесь купила дивные чашки… хотела для дачи, а потом в Москву забрала… на каждый день… Никакого теткиного Гарднера не хватит. Когда вы приходили, его еще не было – прелестный голубой с незабудками, – журчал Матрешин мягкий голос.

Они проезжали мимо торгового центра, который, если бы не огромная надпись, вполне мог быть принят за местное пенитенциарное заведение. Серебристая голова Ильича мрачно посматривала на беспорядочно мятущееся местное и пришлое население.

– Что-то не верится, что это поселок художников… Скорее, это похоже на лепрозорий для слепо-глухо-немых, – мрачно изрекла Ирина.

– Во-первых, это еще не дачная часть – это местный административный центр. Видишь, напротив торгового центра райком партии – бывший… Сейчас все здание поделили деловые активисты… А если ты имеешь в виду памятник, так сама ведь знаешь, что Ильич был канонизирован в нескольких утвержденных вариантах и по разнарядке спускался в зависимости от значимости населенного пункта… – с полной серьезностью давал пояснения законопослушный Феоктист, с глубоким почтением относящийся ко всем формам власти.

– Полагаю, им еще повезло – им досталась верхняя часть вождя? – с усмешкой заметил Андрей.

То, что именуется коротким словом дача, оказалось огромным, по старым московским понятиям, участком со сложным рельефом, соединившим возвышенности и овраги и даже крутой спуск к не различимой в гуще прошлогодних зарослей древовидной крапивы реке. По разным сторонам участка, не теснясь, расположились три двухэтажных дома сельской архитектуры. На открытом возвышении стоял большой барский особняк, как его видели советские архитекторы. Дом выглядел крепким, добротным жилищем с застекленными террасами и витражами, в котором, казалось, неспешно протекала обстоятельная жизнь весьма преуспевшего художника.

Позднее Ирине довелось побывать и внутри обиталища отца-основателя творческого рода и всего поселка – прибежища самой передовой части советских художников. Все там свидетельствовало о барственных привычках хозяев, об их тяге к эстетизму. Вполне советский интерьер был декорирован элементами отвергнутого революцией старого быта. Это было распространенное среди тогдашней художественной элиты соединение нефункциональных козлоногих столиков из гостиных девятнадцатого века, буфетов стиля «модерн» и тяжеловесных деревянных крестьянских лавок. Такой, или подобный, набор непременно венчался одной-двумя деревянными резными, иногда расписными, прялками, которые как масонские знаки свидетельствовали об объединяющей их владельцев любви к русскому – именно к этому – и ни к какому иному – народу И вместе с тем как бы разбавляли крепкий дух собственности легким вольным духом художественной иррациональности.