И заплакала, когда он цапнул ее за руку — не всерьез, но дал понять, что вырос уже, может идти с отцом...
Трюдда стояла, смотрела вверх — спасибо, глаза остались прежними, — и думала о том, что не зря помогла Тану, тогда еще не старому, а потом его маленькой дочке, которой даже и не видела, пока та сама не пришла. Любовь — она бывает разная, и она сквозила в каждом слове Тана, в каждом жесте, когда он говорил о Люте. А Люта не в него, недобрая и нелюдимая, лишний раз не обнимешь, выворачивается, но когда смотрит на своего Эре — делается другой. Глаза вспыхивают золотом, улыбается даже, и шрам на лице делается незаметным...
«Сказал бы кто, какая я была, когда смотрела на Тана, — подумала Трюдда. — Эльви могла, так померла уже. Никого не спросишь».
Из-за перевала раздался волчий переклик, несколько выстрелов... и все смолкло.
Деревенские вернулись к ночи — кто целый, кто немного оцарапанный пулей, но все живые. И на вопрос Трюдды, который она задавала решительно всем, спускавшимся с перевала, отвечали:
— Да целые они, что им сделается? Еще тебя переживут!
«Пусть так и будет, великие камни! — подумала она впервые за много лет, до того отвыкла взывать к кому-то. — Пусть переживут!..»
И услышала наконец голос Люты — та ведь обещала петь для старой тетушки, и пускай теперь была не полная луна, Люта все-таки напомнила о себе. А еще с ней пел Эре, и это было... красиво.
— Одним целым звучат, — вслух сказала Трюдда. — Повезло же...