У меня же сложился на новом этапе жизни новый стиль. Прежде был образ жизни, присущий всякому студенту, — учеба с утра, учеба на сон грядущий. Ныне — иное. Кажется, с утра должна была бы быть работа. Но особой работы, в настоящем понимании этого слова, у меня никогда в театре не было. Сварить начальнику чашечку кофе — это была не работа, а любезность; отпечатать на машинке парочку инструкций — развлечение; перебрать и классифицировать почту — гимнастика для ума; а довести до сведения распоряжения — всего лишь приятное общение с людьми... Я знаю, иные девушки на моем месте пустились бы во все тяжкие — имеются в виду интриги и интрижки, суды и пересуды. Всякий театр, а тем более такой большой, как Мариинский, дает для этого множество поводов и материала (из разряда: «кто с кем снюхался», «кто кого обошел», «кто чей протеже», «кто про кого что сказал и что выгодного из этого извлечь», «кто с кем переспал» и так далее). Но я всегда старалась быть выше этого. Быть может, даже некоторым образом в ущерб себе. Ибо отказавшись «стрелять по мишеням», как бы сама стала в ряд мишеней. Доходили слухи: проходились и по мне; очень даже грязненько меня поначалу поливали. Но как-то не прилипло все это, куда-то бесследно утекло. И оставили в покое наконец. Я поняла, почему. Я не реагировала и не давала поводов. Постоянно же «стреляют» или «метят» в тех, кто дает основания и кто рефлексирует.
С утра до вечера я занималась самообразованием. В первые же дни моего пребывания в театре в руки мне попался «Музыкальный энциклопедический словарь», который я принялась изучать и скоро знала от корки до корки. А главное — рядом была сцена. И оркестровая яма. И потому — музыка, музыка... Самая разная: оперная, концертная, даже эстрадная. Очень близка мне оказалась хоровая музыка. Ее я могла слушать бесконечно — не пропускала почти ни одной репетиции. Стоя за кулисами, предвкушала удовольствие: мужчины-хористы — басы и баритоны — выкатывали на сцену фисгармонию для хормейстера; энергической (как было принято говорить во времена Достоевского) походкой подходила к инструменту совсем молоденькая девушка-хормейстер, нажимала ножкой на педаль, правой рукой брала аккорд, а левую руку высоко вскидывала... Это был восклицательный знак. Хор, словно большое живое существо — дрессированный слон или гиппопотам, — послушно затихал. И после паузы начиналось таинство. В такие моменты у меня «мороз по коже шел». Балет я никогда особенно не понимала. Как-то он не близок мне и теперь. А вот опера — совсем другое дело. Кажется, с оперой я с самого начала была на «ты», но очень скоро перешла на уважительное «вы». «Норма» много раз доводила меня до слез, впрочем, как и «Травиата». «Борис Годунов» — сама история; здесь хоть ложкой черпай историю. А когда партию Бориса исполняет Нестеренко — этот чудный, своеобразный, будто полный металла бас, — все во мне ликует и трепещет, и бедное, наболевшее сердце мое раскрывается навстречу этому великому голосу, и вздрагивают в созвучии струны души. Об опере я могу говорить, думать и грезить бесконечно. Опера — это мое, как некогда моей была медицина. И то и другое судьба подарила мне, хотя и разделила трагедией... Опера для меня сейчас не только искусство, не только способ самовыражения и самопознания. Это и способ познания мира. Меру взрослости человека я для себя определяю по его отношению к опере. Если он понимает, знает и любит оперу, то в моих глазах он взрослый, самостоятельный человек. Если же относится к опере пренебрежительно, — он инфанта, как бы высоко ни летал, какие бы должности ни занимал, каких бы мудреных речей ни говорил. На такого человека нельзя опереться, ибо он недостаточно образован, он не готов даже к приятию образованности.
Ну а если я в этом не права, то, значит, просто схожу по опере с ума!
Итак, я занималась самообразованием, и это был мой новый стиль.
Мы, три девушки в комнате, такие разные, кажется, очень дополняли друг друга, не переходили друг другу дорогу и не конфликтовали по-крупному. Кто хоть однажды, хоть непродолжительное время жил в общежитии, знает, что существуют некие закономерности общежитского быта. К одним из таких закономерностей относится «притирка». Вселились, к примеру, три девушки в комнату и первую неделю живут душа в душу — одна к другой чутки, уважительны, предупредительны, ухаживают друг за дружкой, вызываются сбегать в магазин, вымыть вне очереди полы и прочее. Но период «взаимного очарования» очень быстро проходит — много быстрей, чем хотелось бы, и наступает период «охлаждения» — первые трения возникают как раз на основе «кому сбегать в магазин», «чья очередь мыть полы». Если этот период «охлаждения» удается благополучно миновать, тогда и наступает собственно «притирка» — все трения уже решены, неприязнь активно подавляется, взаимная приязнь укрепляется. Порой даже ощущается что-то вроде родства, именуемое в простонародье «свой парень!» или «швой парень!», ну, может, «швоя девушка!». И это уже крепко.