С русскими не играют

«Ваше послание прибыло сюда через англичанина вчера в бурю и ливень и нарушило мой покой, прервав мечты о спокойном времени, которое я намеревался провести в Рейнфельде [177], попивая киссинген. В спокойный спор между влечением к молодым глухарям и желанием повидать жену и детей резким диссонансом вторглась ваша команда: «На коня!» Я стал ленивым, сонным и малодушным с тех пор, как болезнь подорвала мой организм. Но к делу. Я не слишком хорошо понимаю, как спор о присяге смог приобрести такое значение для обеих сторон. В правовом отношении я не сомневаюсь, что король вовсе не вступит в противоречие с конституцией, если примет присягу по традиционной форме. Он имеет право требовать от каждого подданного в отдельности и от каждой корпорации своей страны принесения присяги, когда и где ему вздумается. И если у моего короля оспаривают право, которое он хочет и может осуществлять, то я чувствую себя обязанным бороться за это право, хотя бы я сам и не был не верил в практическую важность его осуществления. Поэтому я телеграфировал Шлиффену, что считаю верным то «юридическое основание», на которое должно опираться новое министерство, и объясняю доктринерским упрямством отрицательную позицию противоположной партии и то значение, какое она придает недопущению акта присяги. Если я добавил, что иные возможности мне не понятны, то подразумевал не личности и дарования, благодаря которым мы могли бы взяться за дело, но программу, с помощью которой нам пришлось бы действовать. На мой взгляд, здесь и заключается вся трудность. По сложившемуся у меня впечатлению, основная слабость нашей политики состояла до сих пор в том, что мы показывали себя либералами в Пруссии и консерваторами за границей, низко ставили права нашего короля, а права иностранных государей слишком высоко. Это естественный результат дуализма между конституционным направлением министров и легитимистским направлением, придававшимся нашей внешней политике личной волей его величества. Мне было бы не легко отважиться принять наследство Шверина, тем более я считаю недостаточным капиталом для этого мое здоровье в его сегодняшнем состоянии. Если бы это и произошло, я бы и во внутренних делах чувствовал необходимость другого направления нашей внешней политики. Я думаю, что только через поворот нашей «внешней» политики можно укрепить позицию короны внутри страны и избавить ее от давления, которому в противном случае она фактически не в состоянии будет долго противостоять, хотя я и не сомневаюсь в том, что средств для этого достаточно. Давление паров изнутри, по-видимому, достаточно сильно, иначе непонятно, как нашу общественную жизнь могут до такой степени волновать ничтожества вроде Штибера, Шварка, Макдональда, Пацке, Твестена и т. п. За границей будут недоумевать, как и почему проблема с присягой могла взорвать кабинет. Можно было бы подумать, что гнетущее, дурное управление в течение долгого времени так восстановило народ против власти, что теперь при малейшем дуновении ветра вспыхивает огонь. В немалой степени наша политическая незрелость повинна в том, что мы спотыкаемся на каждом шагу. Однако за последние четырнадцать лет мы привили нации вкус к политике и не сумели удовлетворить ее аппетит, теперь она ищет себе пищу в помойных ямах. Мы почти так же тщеславны, как французы. Когда нам удается убедить себя, что мы пользуемся уважением за границей, тогда и дома нам многое нравится. Но если нам кажется, будто любой мелкий вюрцбуржец [178] смеется над нами и презирает нас, будто мы сносим все это, трусим и надеемся, что императорская армия защитит нас от Франции, – тогда мы видим внутренние недостатки в каждом закоулке, и любой газетный писака, горланящий против правительства, оказывается тогда прав. Ни один владетельный дом от Неаполя до Ганновера не поблагодарит нас за нашу симпатию, а ведь по отношению к ним мы проявляем подлинно евангельскую любовь к врагу в ущерб безопасности собственного трона. Моему государю я предан вплоть до Вандеи [179], но ради всех остальных я вовсе не чувствую себя обязанным хотя бы пальцем шевельнуть. Я боюсь, что слишком расхожусь во взглядах с нашим всемилостивейшим государем и что он едва ли найдет меня подходящим человеком для вступления в совет короны. Если он вообще захочет воспользоваться моими услугами, то скорее всего во внутренних делах. Впрочем, на мой взгляд, это не имеет значения, так как я не ожидаю успешных действий от правительства в целом, если наша внешняя политика не будет более твердой и менее зависимой от династических симпатий. По недостатку доверия к самим себе мы пытаемся на них опереться, хотя они не могут служить опорой, да она нам и не нужна. Имея ввиду выборы, жаль, что разрыв происходит именно в такой форме. Верноподданная масса избирателей не поймет спора о присяге, а демократия исказит его смысл. Было бы вернее ни в чем не уступить Кюне в военном вопросе [180], прервать отношения с палатой, распустить ее и этим показать нации, как король относится к этой шайке. Пожелает ли король, если это будет необходимо, прибегнуть к такой мере зимой? Я не полагаю, чтобы выборы на этот раз были удачными, впрочем, именно присяга даст королю кое-какие средства повлиять на них. Но все-таки своевременный роспуск после явных эксцессов большинства – весьма целительное средство, самое надежное, при помощи которого можно восстановить здоровое кровообращение. Я имею возможности исчерпывающе изложить в письме свою точку зрения на положение дел, с которым я мало знаком, и не рискую доверить бумаге многое из того, что мне хотелось бы сказать. Получив сегодня разрешение на отпуск, в субботу я отправлюсь отсюда морем, во вторник утром надеюсь быть в Любеке, а вечером в Берлине. Выехать раньше не смогу, потому что император хочет еще повидаться со мной. Это письмо тоже придет с английским курьером. Подробности, значит, устно. Прошу передать сердечный привет вашей супруге.