С русскими не играют

«Получив ваше письмо от 11-го числа, я подумал, что это ответ на мою попытку возражения против вашего подробного письма от 2-го числа. Я находился в напряженном состоянии, ведь мне очень тяжело расходиться с вами во взглядах, и я надеялся, что нам удастся договориться. Однако ваши оправдания в ответ на упрек в бонапартизме обнаруживают, что мы еще далеки друг от друга… Я так же твердо знаю, что вы не бонапартист, как и то, что большинство государственных деятелей не только у нас, но и в других странах на самом деле бонапартисты, как, например, Пальмерстон, Бах, Буоль и другие; знаю также a priori, что вам, наверно, попадалось немало экземпляров этой породы во Франкфурте и в Германии, чуть было не сказал – в Рейнском союзе. Уже ваше отношение к оппозиции в последнем ландтаге снимает с вас всякое подозрение в бонапартизме. Но именно из-за этого мне совершенно непонятен ваш взгляд на нашу внешнюю политику. Мне также кажется, что нельзя проявлять недоверие, упрямство и предвзятость к Бонапарту. В отношениях с ним надо применять наилучшие приемы, но только не приглашать его сюда. Этим мы уронили бы себя, погрешили бы против здравого смысла там, где он еще сохранился, возбудили бы недоверие и лишились бы собственного достоинства. Из-за этого я многое одобряю в вашем меморандуме. Историческое введение (страницы 1–5) в высшей степени поучительно, да и большая его часть довольно сносна. Но, извините, там нет головы и хвоста, нет ни принципа, ни цели политики. 1. Способны ли вы отрицать, что Наполеон III, как и Наполеон I, подвержен всем последствиям своего абсолютизма, основанного на народном суверенитете (избранник 7 миллионов). Что он и сам понимает это так же хорошо, как понимал прежний Наполеон? 2. Франция, Россия и Пруссия – тройственный союз, в который Пруссия лишь вступает: она остается слабейшей из трех, а Австрия и Англия с недоверием ей противостоят. Она прямо способствует победе «интересов Франции», то есть сначала ее господству в Италии, а затем в Германии. В 1801–1804 гг. Россия и Франция делили Германию и только немного отдали Пруссии. 3. Чем отличается представляемая вами политика от политики Гаугвица в 1794–1805 гг.? Тогда тоже речь шла лишь об «оборонительной системе». Тугут, Кобенцль, Лербах были ничем не лучше Буоля и Баха; Австрия была также вероломна; Россия была еще менее надежна, чем сейчас; хотя Англия была надежнее. Король в душе тоже не сочувствовал такой политике… Когда мы с вами расходимся, мне часто приходит мысль, что я со своим взглядом на вещи устарел и что, хотя я и не могу признать свою политику неверной, все-таки, может быть, нужно испробовать и другую политику. В 1792 г. Массенбах был сторонником союза с Францией и написал об этом сочинение в самый разгар войны. С 1794 г. Гаугвиц был приверженцем оборонительной системы или нейтралитета и т. д. Революционный абсолютизм в сущности имеет завоевательный характер, так как он может держаться в стране лишь при условии, что вокруг страны все обстоит так же, как и внутри. Пальмерстон вынужден был поддержать выступление против бельгийской печати и т. п. Наполеон III оказался весьма слабым в отношениях со швейцарским радикализмом, в то время, как он сам признавал, что считает радикализм неудобным для себя. Еще одна параллель. В 1812 г. Гнейзенау, Шарнгорст и еще некоторые были против союза с Францией, который, как известно, состоялся и был осуществлен путем отправления вспомогательного корпуса. Успех говорил в пользу тех, кто хотел этого союза. И все же я скорее стал бы на сторону Гнейзенау и Шарнгорста. В 1813 г. Кнезебек стоял за перемирие, Гнейзенау – против [160]; я, тогда еще 22-летний офицер, был решительным противником перемирия и, несмотря на последовавший успех, могу доказать, что я был прав. «Дело победителей нравится богам, дело побежденных – Катону» – это также не лишено ценности… Вам не составит труда провести политику оборонительной системы в союзе с Францией и с Россией, – раньше это называлось политикой нейтралитета, и в восточном вопросе Англия не соглашалась с ней примириться. За вас Мантейфели и еще многие другие (его величество в душе будет против вас, но займет пассивную позицию). Но все они будут за вас лишь до тех пор, пока держится бонапартизм. А мало ли что может случиться за это время? Если бы вам удалось, я был бы очень рад взять бразды в свои руки, оставшись не замешанным в эту историю. Старый Бонапарт правил 15 лет, Луи-Филипп – 18. Неужели вы считаете, что нынешний строй продержится дольше?

Л. ф. Г.».

Я писал в ответ:

«Франкфурт, 30 мая 1857 г.