С русскими не играют

Еще в Версале я боялся, что участие Франции на Лондонской конференции по вопросу о статьях Парижского мира относительно Черного моря может быть использовано с такою же наглостью, какая наблюдалась у Талейрана в Вене, для того чтобы пристегнуть франко-германский вопрос к программе конференции. Поэтому, я при с помощью внешних и внутренних влияний воспрепятствовал участию Фавра в этой конференции, несмотря на обращения с разных сторон. Сомнительно, чтобы в 1875 г. сопротивление Франции нашему нападению на нее было бы таким слабым, как думали наши военные. Надо не забывать, что в договоре от 3 января 1815 г. между Францией, Англией и Австрией побежденная (и частично еще оккупированная неприятелем) Франция, изнуренная двадцатью годами войны, все же была готова выставить для коалиции против Пруссии и России 150 тысяч солдат немедленно и 300 тысяч позднее. 300 тысяч старых солдат, которые были в плену у нас, вновь вернулись во Францию. Наконец, сильная Россия в качестве союзника оказалась бы, конечно, не на нашей стороне, как в январе 1815 г., и не благожелательно нейтральной, как во время германо-французской войны, а возможно, и проявила бы враждебность у нас в тылу. Из циркулярной депеши, разосланной Горчаковым в мае 1875 г. всем русским миссиям, видно, что русскую дипломатию уже тогда провоцировали действовать против нашей мнимой склонности к войне. За этим последовали суетливые старания русского канцлера испортить наши (и в особенности лично мои) хорошие отношения с императором Александром. Эти старания проявились, между прочим, в том, что Горчаков через посредство генерала Вердера вынудил меня отказаться дать обещание нейтралитета в случае русско-австрийской войны. Тот факт, что после этого русский кабинет непосредственно и притом тайно обратился к венскому кабинету, опять-таки знаменовал такую фазу горчаковской политики, которая препятствовала моему стремлению к монархически-консервативному тройственному союзу.

* * *

Граф Шувалов был прав, говоря, что мысль о коалициях вызывает у меня кошмары. Мы вели победоносные войны против двух великих держав Европы. При этом важно было удержать по крайней мере одного из обоих могущественных противников, с которыми мы уже встречались на поле сражений, от искушения, состоявшего в возможности взять реванш при с другим.

Для всех знающих историю и галльскую национальность было ясно, что о Франции здесь и речи идти не может. Также было ясно то, что если возможно было без нашего согласия и ведома заключить секретный договор в Рейхштадте, значит, не было ничего невероятного и в старой коалиции Кауница между Францией, Австрией и Россией [76], как только в Австрии у правительственной кормушки оказались подходящие для этого скрыто существующие элементы. Они могли подыскать повод для того, чтобы снова оживить старое соперничество, старое стремление к гегемонии в Германии как фактор австрийской политики либо опираясь на Францию, как это намечалось во времена графа Бейста [77] и зальцбургского свидания с Луи-Наполеоном в августе 1867 г. [78], либо сближением с Россией, как это проявилось в секретном соглашении в Рейхштадте.

Принимая во внимание историю Семилетней войны [79] и Венского конгресса, я не могу дать немедленный ответ на вопрос о том, какую поддержку в этом случае могла бы ожидать Германия от Англии, скажу только, что если бы не победы, одержанные Фридрихом Великим, то Англия, вероятно, еще раньше отказалась бы от защиты интересов прусского короля. Эта ситуация требовала попыток в ограничении возможности появления антигерманской коалиции путем обеспечения прочных договорных отношений хотя бы с одной из великих держав. Так как английская конституция не допускает заключения союзов на определенный срок, а союз с одной Италией не мог служить достаточным противовесом коалиции трех остальных великих держав (даже в том случае, если бы будущее поведение и внутреннее устройство Италии были совершенно независимы не только от Франции, но и от Австрии), то выбор мог быть сделан только между Австрией и Россией. Для того чтобы уменьшить возможности образования коалиции, нам оставался только указанный выбор. Союз с Россией я считал более сильным в материальном плане. Прежде он также казался мне и более надежным, так как традиционная династическая дружба, общность монархического чувства самосохранения и отсутствие каких-либо исконных противоречий в политике казались мне более важными, чем изменчивые впечатления венгерского и славянского общественного мнения, а также и католического населения габсбургской монархии. Абсолютно надежным и долговременным не был ни один из этих союзов – ни династическая связь с Россией, ни популярность венгерско-германских симпатий. Если бы в Венгрии всегда брали верх разумные политические соображения, то эта храбрая и независимая нация четко понимала бы, что, будучи островом среди необъятного моря славянского населения, она при своей небольшой численности может оградить себя, только опираясь на немцев в Австрии и Германии.

* * *