С первой леди так не поступают

Бет не обращала внимания на агента. Влажный июньский воздух был напоен ароматом отцветающих плодовых деревьев. С осени минувшего года она по существу взаперти сидела в доме в Кливленд-Парке под неусыпным надзором репортеров, расположившихся лагерем, в котором никогда, даже во время рождественских каникул, не было меньше пятидесяти человек. Дом, построенный другом Джорджа Вашингтона, носил приятное название «Долина роз», но некий умник, выступая по телевидению, переименовал его в «Гламз» — в честь замка из «Макбета».

Бет оставила окошко открытым. Будь она проклята, если по дороге в суд ее лишат пары глотков свежего воздуха.

В Окружной суд федерального округа Колумбия, расположенный на углу Третьей и Конститьюшн, они ехали по Пенсильвания-авеню. Бет вспомнился январский день трехлетней давности, когда они с мужем, только что приведенным к президентской присяге, шли мимо этого места и махали руками ликующей толпе. Все эти приветственные возгласы привели бы в восторг любую чету. Но только не Макманнов. Накануне вечером, в Блэр-хаусе, Бет подняла трубку, чтобы позвонить, и услышала, как муж разговаривает по параллельному аппарату со знаменитой нью-йоркской светской дамой, любвеобильной женой миллиардера. Они планировали переспать днем в Нью-Йорке, в его гостиничном номере, пока Бет будет выступать на другом конце города, в здании ООН, на конференции, посвященной роли женщины в новом тысячелетии. Бет подумала, что роль женщины в новом тысячелетии, по-видимому, не очень отличается от роли женщины в тысячелетии прошлом: то и дело уступать место в мужниной койке другим.

Бет положила трубку, вошла в соседнюю комнату, взяла лампу и уже собралась было огреть ею мужа по голове, как вдруг картина, промелькнувшая в воображении, заставила ее остановиться — ей привиделось, как двенадцать часов спустя она стоит с Библией в руках и с обожанием во взоре смотрит на Кена, а тот приносит присягу — с перебинтованной головой. Она поставила лампу на место. А Кен самодовольно ухмыльнулся. Если Бет не плакала на похоронах мужа, то еще более бесстрастной она выглядела на его инаугурации.

Кортеж автомобилей уже остановился у парадного входа в здание суда. Это была идея Бойса.

— Так вот, — сказал он, — запомни, мы войдем туда как хозяева. Когда мы разделаемся с этими подонками, на скамью подсудимых пересядут они.

Бойс не очень-то в это верил, но начало любого процесса сродни выходу на поле в игре. Приходится «накачивать» игроков своей команды. Приходится накачивать и себя.

Туда съехалось столько машин со спутниковыми антеннами, что всё это смахивало на станцию слежения НАСА. Зрелище было яркое. Репортеры, полиция, демонстранты с плакатами: УБИЙЦА! ПОДЖАРИТЬ СТЕРВУ! СВОБОДУ БЕТ!

Бет была в черном брючном костюме в стиле одного из ведущих модельеров, но сшитом так, чтобы репортеры не смогли сказать, будто «в костюме от Армани она выглядела потрясающе». С полдюжины модельеров звонили Бойсу и предлагали одеть ее к процессу. Бойс отверг все предложения. Более того, он сообщил об этом репортерам. В первый день процесса Бет выглядела модно одетой и при этом совершенно спокойной: элегантная женщина лет сорока с небольшим, направляющаяся на деловую встречу. Белая блузка, как в шутку сказал ей Бойс, символизировала невинность. Блузка была достаточно открытой, чтобы привлекать внимание присяжных-мужчин, не вызывая раздражения у женщин. Нитка жемчуга была подарком от Кена, купленным его секретаршей, когда он позабыл о дне рождения Бет.

— Ну вот и приехали, — сказал Бойс. — Мантру не забыла?

Она слабо улыбнулась ему. Мантра, придуманная Бойсом, звучала так: «Когда мы войдем, в голове у тебя будет одна-единственная мысль: я пришла принимать их извинения».

Вечером, когда подошел к концу первый день процесса тысячелетия, торжественный выход Бет у здания суда был показан примерно по семидесяти двум процентам телевизоров во всем мире. Лебединое спокойствие, проявленное ею средь шума, который перепугал бы и профессионального боксера, вызвало многочисленные комментарии.

* * *

Вступительная речь заместительницы ГП Клинтик порадовала Бойса. Она произнесла ее серьезным тоном, скорее грустно, чем гневно. Бойс был так доволен, что решил нарушить свое правило и отступить — слегка — от собственной заученной наизусть вступительной речи, состоявшей из пятнадцати тысяч слов.