С О. Генри на дне (фрагмент)

Никто никогда не сделал этого. Это нанесло бы невыносимый удар гордости Портера, особенно в то время, когда слава была для него еще новостью. После веселого уюта, которым был отмечен этот обед у Мукена, после всей болтовни и балагурства им овладела тяжелая, давящая тоска. Воспоминания прошлого, страх за будущее, то и другое, казалось, с гигантской силой сдавливало с обоих концов светлое, счастливое настоящее Биля Портера.

Я убежден, что Портер был бы воплощением бурной веселости и яркой фантастики, если бы стены тюрьмы не набросили на него своей мрачной тени. У него была здоровая философия, которая выдержала ужасы тюремной жизни, не покрывшись ржавчиной цинизма.

Я уверен, что, не будь этих гнетущих воспоминаний, светлая прелесть юности, которой было так богато его сердце, восторжествовала бы над жизненными невзгодами.

— Я принял за вас приглашение, полковник.

Он был в одном из своих мягко-светящихся настроений.

— Надевайте ваши ослиные латы, потому что мы отправляемся на турнир с мишурой и шарлатанством. Мы идем смотреть Маргарет Энглин и Генри Миллера в «превосходном и правдивом» пасквиле на Запад под названием «Великий перевал».

После спектакля знаменитая артистка, Портер, я и еще один или двое знакомых должны были ужинать в Бреслин-отеле. Портер, как мне кажется, взял меня для того, чтобы самому сидеть откинувшись на спинку стула и наслаждаться моей беззастенчивой критикой в присутствии знаменитой актрисы.

— Я очень разочарована вами, мистер О. Генри, — сказала Маргарет Энглин Билю, когда мы заняли наши моста за столом.

— Чем же я провинился?

— Вы обещали привести вашего друга с Запада, этого ужасного разбойника мистера Дженнингса, чтобы он раскритиковал пьесу.

— Но ведь я же познакомил вас, — он махнул рукой в мою сторону.

Мисс Энглин посмотрела на меня, и в глазах ее мелькнула тень улыбки.

— Простите, — сказала она, — но я с трудом могу себе представить, что вы действительно сотворили все те немыслимые вещи, о которых мне рассказывали. Понравилась вам пьеса?

Я ответил ей, что нет. Она показалась мне неправдоподобной. Ни один человек с Запада не станет метать жребий за счет женщин, очутившихся в тяжелом положении. Это нечто неслыханное и может прийти в голову только тупоголовому городскому обывателю, который никогда в жизни не бывал по ту сторону Гудзона.

Мисс Энглин весело рассмеялась:

— Нью-Йорк без ума от нее. Все находят, что пьеса превосходная.

Портер откинулся назад, и ясная улыбка осветила его серые глаза.

— Я согласен с моим другом. Запад не знаком с цивилизованным рыцарством.

После этого он только и делал, что подзадоривал всех присутствующих своими остроумными замечаниями.

Я никогда не видел его в более оживленном настроении. Но на следующее утро он погрузился в глубочайшее уныние. Я пришел к нему довольно рано. Биль сидел за своим столом, неподвижный и молчаливый. Я осторожно вошел на цыпочках, решив, что он сосредоточился над рассказом.

— Войдите, Эл. — В руке он держал фотографию. — Это Маргарет, полковник. Я хочу, чтобы вы имели ее карточку. В случае, если со мною приключится какая-нибудь беда, я прошу вас взять ее под свое покровительство.

Вид у него был убитый и безнадежный. Он подошел к окну и посмотрел на улицу.

— А все-таки я по-своему люблю этот старый печальный город умирающих душ.

— Какое, черт возьми, это может иметь отношение к вашему унынию?

— Никакого. Только фарс кончен, полковник. Есть ли у вас чем заплатить? Давайте выпьем. Нам все равно когда-нибудь предъявят счет.

Я не понимал причины этого внезапного припадка уныния, но вино оказалось не в силах разогнать его. Искрящаяся обаятельная веселость прошлой ночи исчезла. Яркие тона спектра сменились темными и мрачными.

Раз ночью — холодной, сырой, жесткой ночью — мы с Билем бродили где-то в восточной части города.

— Помните того парнишку, которого электрокутировали в тюрьме? — сказал он мне. — Я покажу вам сегодня жизнь, еще более трагичную, чем смерть.

Лица, утратившие человеческий облик, до того изрубцованные и изможденные страданием, что кожа на них казалась похожей на паутину, выглядывали из всех закоулков и подвалов.

— Это оборотная сторона «волшебного профиля». Вы не увидите его на нашем божестве. Оно скрывает ее.

В устах Биля — задолго до того, как он написал рассказ под этим названием, — «волшебным профилем» обозначалось лицо, изображенное на долларе.

Мы свернули за угол в темную, грязную улицу. Какой-то ужасный, опустившийся оборванец, тяжело волоча ноги, прошел мимо нас. Он был трезв. Голод (если вы сами когда-либо испытывали голод, вы безошибочно прочтете его на лице ближнего) — голод смотрел на нас из этих жадных глаз.

— Эй, друг! — Биль поравнялся с ним и сунул ему в руку бумажку.

Мы пошли дальше. Через минуту оборванец нагнал нас:

— Простите, мистер, вы ошиблись, вы дали мне двадцать долларов.

— Кто вам сказал, что я ошибся? — Портер оттолкнул его. — Проваливайте.

На следующий день он предложил мне отклониться на четыре квартала в сторону от нашего пути, чтобы всего лишь заглянуть в бар.

— Нам нужно побольше двигаться. Мы начинаем толстеть.