С носом

Еще раз оглядела кухню. Мне казалось, что мой взгляд прокатился по ней, как шары по дорожке в кегельбане. Из коридора в висок ударил поток воздуха, принеся с собой голоса, скрип двери, непонятный гул, шум телевизора в гостиной и шепот у входной двери.

Потом, протаращившись долгих две секунды на торчавшую из-под клетчатого полотенца свежеиспеченную булку, что лежала возле раковины, я вдруг заметила ее. Она валялась на полу под обеденным столом или, точнее, прямо под моим стулом, вероятно, упала, когда Ирья убиралась, не думаю, что она сама ее туда бросила, Ирья ведь была не из тех, кто бросает газеты на пол, но именно там она и лежала, газета, та самая газета, в этом не было никаких сомнений, на обложке все та же, похожая на плавленый сырок рожа премьер-министра, что была на столе у Виртанена. С тех пор, казалось, прошла уйма времени. Я бросилась под стол и потянулась к светящемуся там лицу и скрытым под ним, грозящим мне неприятностям, и уже схватила было газету за край, как вдруг услышала голос Ирьи из коридора. Она звала меня.

Застыв на месте, я совершенно четко понимала, что именно застывать мне как раз не следует. Однако двинуться я тоже не могла, просто стояла там под столом на коленях с задравшейся юбкой и старалась не дышать, ну дитя дитем или дура дурой. В ушах что-то клокотало, и красный шум, казалось, давил на глаза. Коленям было больно.

— Ирма! — снова послышалось из коридора.

Не придумав ничего более умного, я сунула газету под кофту. Стала потихоньку выползать из-под стола, пальто и юбка усиленно сопротивлялись, задираясь все выше и выше, сердце колотилось, оно, конечно, все время стучало, но сейчас за его ударами сложно было расслышать что-либо еще, только раскатистый грохот в висках. Не то чтобы их особенно хотелось слышать, эти другие звуки — протяжный треск рвущихся колготок, присвист собственного дыхания, — но менее всего, конечно, хотелось слышать приближающиеся шаги, этот звук должен раздаваться только вовремя.

И когда этот звук затих, а вместо него послышался грудной смех Ирьи, у меня возникло ясное осознание того, что возможные пути к отступлению закрыты: не остается ничего другого, как продолжать позировать попой кверху.

По идее, рассмейся — и из этой ситуации можно было бы благополучно выйти, но было не до смеха. Захотелось сморозить что-то вроде: «Ну что ты, это совсем не то, что ты подумала». Но изо рта вырывались лишь сопение и посвистывание. И когда в конце концов мне удалось выдавить из себя нечто членораздельное, мое бормотание, пропущенное сквозь вощеную ткань скатерти означало, что у меня якобы сережка упала, но потом по какой-то совершенно необъяснимой причине изменила показания и промямлила, что это не сережка, а носовой платок, после чего вылезать из-под стола совсем расхотелось.

— Что ты сказала? — спросила Ирья откуда-то оттуда и как будто хихикнула.

— Что? — переспросила я, издав нечто похожее то ли на вздох, то ли на стон, и стала выкарабкиваться, хотя больше всего мне хотелось упасть лицом прямо на чистый пол. Пальцы скользили по линолеуму, издавая неприятный скрип, газета под кофтой шуршала, колготки трещали, и опять ей, Ирье, стало смешно, а вот я не испытывала ничего, кроме ужаса. Стала сдавать задом вперед, потом кое-как встала на ноги, да так и осталась стоять, а она, Ирья, была прямо передо мной и явно старалась сделать вид, что все так, как и должно быть.

Я выпрямилась насколько смогла, засунула руки в карманы пальто и, сжав их в этом укрытии в кулаки, сказала:

— Носовой платок. Он. Платок. Он упал.

Ирья смотрела на меня, склонив голову набок, потом угукнула и сняла с моего рукава грязинку величиной с булавочную головку. И сказала как-то печально, словно оправдываясь, что пол не очень чистый:

— Ну да ладно. — И затем добавила: — Там Ялканены пришли.

Поначалу я не смогла сказать ничего, кроме «ну да». Затем в голове пронеслось, что с ними ведь то же самое, их ведь я тоже обманывала, и, может быть, там уже целый комитет создан для выяснения обстоятельств, вот же она сидит на кухне, та самая обманщица, давайте ее допросим. С этими мыслями я покорно проследовала в прихожую, ничего другого просто не оставалось, да я бы ни на что и не осмелилась; из телевизионно-голубого проема гостиной доносился доверительный голос ведущей новостей, я постаралась задержаться в коридоре, рассматривая какой-то миниатюрный, размером с почтовую марку, журнал про графику: на обложке была изображена то ли груша, то ли череп, сложно сказать; и хотя я успела подумать, что в любом случае речь идет об искусстве, будь это грушевый череп или черепная груша — сейчас все возможно, однако остаться и провести более обстоятельный анализ я не могла, как бы мне ни хотелось застыть на месте и продолжить развивать всякие дурацкие идеи.