С небес на землю

Гибнет все прежнее, когда-то имевшее значение — еще сегодня утром или два часа назад, — и вот уже ничего не осталось от той жизни, в которой не было любви и были, кажется, Даша или Наташа, или они обе, впрочем, шут их знает, и сейчас, вот-вот, он станет свободным и сильным, как бог, и узнает нечто такое, чего не знал даже тогда, когда писал свой роман, или когда жил десятками чужих, придуманных жизней, когда растерянно мямлил что-то на суде, с ужасом понимая, что уже никогда и никому ничего не сможет объяснить!..

Кобра сопротивлялась до последнего.

Он понятия не имел, что в нем столько ненависти!.. И эта ненависть никак не хочет сдаваться, даже под напором Маниной любви.

…Любви? Любви?!

Откуда взялась эта любовь, которой еще вчера не существовало, и надеяться было не на что, и нечего ждать?!

Да он и не ждал ничего.

И никого.

И почему-то дождался Мани, которая устроила ему выволочку на набережной, а теперь любила так, как будто он остался последним мужчиной на земле. Или так всегда бывает, когда вдруг случается то, что должно случиться, когда самолет приземляется в Пулкове, когда задерживают багаж, когда среди зимы вдруг начинает идти дождь и невозможно оторвать взгляд от женщины, еще вчера казавшейся чужой и пугающей?!

Кобра сопротивлялась.

Но что она могла, эта самая кобра, против Мани?! Силы слишком неравны.

Змея шипела и норовила ужалить — ты никто, никто! Забыл?.. Так я тебе сейчас напомню! Ты слабак, истерик, ничтожество, и она просто тебя жалеет, поддалась порыву, и больше ничего, завтра все у нее пройдет, и я вернусь к тебе, устроюсь на прежнем месте, у самого сердца, и мой холод заморозит и остановит его, это самое сердце, превратит в ледяную глыбу мозг, и ты станешь тем, кем был все эти годы, — очень удобным для меня кормом, полигоном для испытаний моей силы, деревянным человеком, бездушной куклой.

Но не тут-то было!

Какой там лед, когда рядом Маня Поливанова, по-прежнему что-то шептавшая ему в живот и в подмышку, двигавшаяся, горячая и такая живая!..

И с ней, с Маней, ничего нельзя было поделать!

Она не отступала и не сдавалась, и свет от собора серебрил ее волосы, и Алексу казалось, что над головой у нее светится нимб.

… Ну и что? Ну и нимб! Да сколько угодно!..

Кобра подохла не сразу. Она еще несколько раз в бессилии пыталась его ужалить, а потом замерла, дрогнула в последний раз, вытянулась в предсмертной судороге, пошла трупными пятнами и пропала.

И он вдруг понял, что свободен!..

Упоительно. Совершенно. Навсегда.

Раньше он бывал так свободен в тексте, в словах, которые писал!.. Но те слова принадлежали только ему, ему одному, и он сам их придумывал и ставил в определенном порядке, а сейчас ему не принадлежало ничего, даже собственное тело!..

Его тело принадлежало Мане. И душа. И мысли. И чувства. И все слова, которые он написал когда-то — довольно удачно! — и все слова, которые еще только напишет, все принадлежит ей.

Все изменилось, когда подохла кобра. От начала и до конца мира, только Маня этого еще не знала, и нужно было как-то ей об этом сообщить.

— Маня?

— М-м-м?..

— Маня, я должен тебе сказать…

— Ты ничего никому не должен, — заявила она, оторвавшись на секунду от его тела. — Просто побудь со мной. Вот прямо сейчас. Перестань думать свои мысли. Побудь со мной.

— Откуда ты знаешь, что я… думаю?..

— Ты так далеко! — заявила она и уселась на него верхом. — И мне кажется, что я одна, понимаешь?.. Что я занимаюсь любовью с… литературным персонажем! Ну что?.. Ты вернулся с небес на землю?

Она перегнулась через него — он смотрел с изумлением, — нашарила на тумбочке свои очки и нацепила на нос. Теперь она сидела на нем, голая, растрепанная и в очках. И рассматривала его.

— Ты заигрался, — объявила она, порассматривав его какое-то время через очки. — Ты слишком долго был несчастен, оболган и презираем. Ну что? Хорошо там, в аду?..

Он помолчал, ожидая, когда змеи начнут атаку.

Но больше не было никаких змей.

Господи, они же подохли!.. Маня их истребила своей неуемной любовью. Сожгла. Испепелила.

— Возвращайся, — попросила Маня. — Возвращайся ко мне. Давно пора.

— Тебя не было. Не к кому было возвращаться.

Маня наклонилась вперед, пристроила ему на грудь кулачки, один на другой, а сверху угнездила подбородок. Прямо у него перед носом сверкнули ее очки.

— Как тебя звала бабушка? У тебя же была бабушка?

У него дрогнули губы.

— Была.

— Как она тебя звала? Ну, не Алексом же!..

— Саней, — глупым голосом выговорил он. — А если сердилась, Сашей. Или Сашкой. Зачем тебе?..

— Мне кажется, я знаю тебя всю жизнь.

Он снял с нее очки и осторожно пристроил куда-то себе за голову, в развал подушек. И провел пальцами по ее лицу, по глазам.

— Почему ты со мной? Пожалела?..

— Иди ты в задницу, — предложила она, не открывая глаз, и улыбнулась. — Я не занимаюсь благотворительностью, я тебе уже говорила!

Он притянул к себе ее лицо и поцеловал, кажется, в первый раз за всю эту невозможную ночь по-настоящему — нет, во второй, первый был там, на набережной! — и свобода вдруг ударила ему в голову, и разлилась, и зашумела, и заискрилась там.