С намерением оскорбить (1998—2001)

Второй кошмар посетил меня на острове, о котором я рассказал вам пять или семь лет назад в «Островном хамстве». Тогда меня покоробили манеры солдата береговой охраны, прогонявшего из закрытой зоны катера и лодки. На острове располагается Центр подводных исследований военно-морского флота. Разумеется, бедняга рядовой лишь выполнял приказ начальства. На берег пришел искупаться адмирал с семьей и не желал ни с кем делить пляж. Неделю назад я снова оказался в том же месте. Я стал на якорь с семи метрах от берега, подальше от буйков, обозначавших закрытую зону и обнаружил, что десятки лодок самых разных конструкций сгрудились у самого берега. Курортники (и курортницы) спокойно прогуливались по пляжу, игнорируя огромные плакаты с надписью «Военная зона. Держаться на расстоянии 300 метров». Должен признаться, в тот момент я пожалел, что не командую военным флотом. Тогда я приказал бы своим матросам — все равно слоняются по острову без дела — расчистить акваторию торпедами. Бах! Ранен. Бабах! Потоплен.

Однако мне удалось застать и отрадную картину. Какой-то человек заплыл на глубину вместе со своей собакой. Мохнатая черная голова виднелась рядом с головой хозяина. Пес не оставлял его ни на мгновение, преданно держался поблизости, дожидался человека, если тот отставал. Произошло чудо. Благородный зверь примирил меня с людской мерзостью. Ради пса я передумал топить хозяина.

ПИСЬМО ИЗ БРАЗИЛИИ

Недавно ко зашел Тико Медина, Великий Тико, который мотается по миру, подчиняясь только своему любопытству, и, должно быть, умрет где-нибудь в пути, в своем репортерском жилете и с чемоданом в руках. Войны, корриды, сплетни, приключения в Южной Америке — будни в старом дурдоме под названием «Пуэбло». Потому я всегда рад видеть Тико. Так же я радуюсь, когда встречаю в кафе «Хихон» славного Рауля дель Посо — живой пример того, что у лихого проныры может быть тонкая и благородная душа. Рауль тоже из «Пуэбло». В те дни, когда кое-кто из нынешних демократов служил курьерами, он уже писал, как сам господь бог, если бы господь бог был колумнистом.

Тико до сих пор странствует и даже не думает о пенсии. Я как-то предположил, что на его могиле или гербе (Тико суеверен и терпеть не может разговоров о могилах) будет начертано: «Остановлюсь, когда умру, умру, когда остановлюсь». В тот день мы говорили о старых временах, когда ваш покорный слуга был на двадцать пять лет моложе, и смотрели фотографии. Тико ушел, а я продолжал раскладывать снимки. Один был сделан в Бейруте, в семьдесят шестом, во время боя за квартал Хадат. Я — совсем зеленый новичок, а рядом — вооруженный до зубов мальчишка с «калашниковым» на плече и гранатами за поясом. Его звали — и сейчас зовут — Эли Бу Мальхам. Сейчас Эли, наверное, за сорок, он живет во Франции и воспитывает детей. А в семьдесят шестом ему было семнадцать. Эли сражался в ополчении ливанских христиан и уже полтора года носил в кармане письмо на португальском языке. Ни разу не прочитанное письмо.

Как-то ночью, когда холод не давал заснуть, мы сидели в траншее на Абу-Джауде, тихо беседуя и прикрывая ладонями сигареты. Тогда Эли рассказал мне о письме. Это была история первой любви, вполне заурядная: девчонка из Бразилии на каникулах в Бейруте, еще до войны, робкий поцелуй, прощание, а потом письмо на португальском, которое Эли не мог прочесть. Он чуть-чуть знал французский и только. Это письмо всегда было с ним, как амулет. Я сказал, что мог бы прочесть его, и тогда Эли, борясь с волнением, протянул мне сложенный в четверо затертый листок бумаги. Единственное в своей жизни любовное письмо.

Мы улеглись на дно траншеи, и я прочел письмо сначала про себя, пряча фонарик под курткой. Ничего особенного в нем не было: девушка благодарила Эли за чудные деньки, уверяла, что он симпатичный парень и все. Пустые вежливые слова, наверняка вымученные. Эли потянул меня за локоть: «Переведи». Он настаивал, и я стал переводить. Дойдя до середины, я лучом высветил лицо Эли и понял, что говорить правду нельзя. Нельзя его разочаровать. И тогда я решил, не сочинить письмо заново, нет — только чуть-чуть приукрасить. В результате «симпатичный парень» превратился в «чудесного парня, которого я никогда не забуду», а «целую» в «посылаю тебе свой самый нежный поцелуй». Так я совершил один из немногих в том году хороших поступков. Глаза Эли горели от восторга. На следующий день он попросил меня прочесть письмо снова, помедленнее, чтобы он смог записать его по-арабски и читать, когда ему захочется. Я пообещал, но тут началась палестинская атака, и нам стало не до писем, а потом мы потеряли друг друга из виду.