С моих слов записано верно

эта осень похожа на вкус винограда
эта жизнь уходила ты рада не рада?

так зачем же туманы запахли листвою
этот город увидев любил ли его я?

виноградную воздуха чувствуя мякоть
я хотел улыбнуться а вышло заплакать

где зеленое с желтым смешались нестрого
по колена в земле ждет Его синагога

приходи ведь из славы и срама
вы построили город Ему вместо храма

«В Толедо под вечер приедь…»

В Толедо под вечер приедь
и подымайся в гору,
смотреть – лучей последних медь
погаснет скоро —

на белокаменный собор
арабской старой веры,
где на колоннах до сих пор
кривляются химеры.

Мигнув, потухнет солнца глаз,
и тучи дрогнет веко.
В квартал еврейский опустясь,
ищи эль Греко.

«и начала Каталония сниться…»

и начала Каталония сниться
думал пойду посмотрю в Барселоне границу

города с морем вагончик канатный
в синее небо билетик бесплатный

я свою жизнь раздарил да вернули подарки
серый листочек слепой ни следа от слезы ни помарки

только и вижу что мокрый листочек бумаги
пену и мусор у теплого моря на взмахе

«Поскакала душа…»

Поскакала душа
вниз по склону —
приласкай малыша,
Барселона!

Я спокоен на вид,
но глядеть нужно в оба —
мое сердце стучит:
Тибидабо[11].

Таррагона

что-то синее там малыш
пей вино и покрепче и вскоре
с каталонской скалы разглядишь
в искрах море

но учти что зари перламутр
быстрый сумерк залижет как ранку
и собору входи внутрь
то есть выверни его наизнанку

Zell am See

полетело пухом белое тепло
отчего-то Австрию снегом занесло

верно добрый кайзер бродит по горам
за его здоровье выпьем по сто грамм

музыкант раскатит хриплый саксофон
и над ухом каркнет черной кирхи звон

отыщи в тумане матерь-богородицу
буковым барокко сердце распогодится

и просыплет солнце светлую солому
как все мягко стелется в тыще верст от дома

2004

Ярославль

ничего мне не надо
только видеть
блеск на смятой воде
где целуются реки
и детей на песке
угловатую голую пляску
как вливается ветер в листву
и береза
шестою главою у храма
ничего

Серпухов

Словно этим ветром снесены
купола и колоколен шпили.
У Великой грозовой стены
облака-кочевники застыли.

Смутные сквозные времена.
Грязь опять спасает от пришельца,
грязь лежит в полях по стремена —
стережет и кормит земледельца.

И простор, вздыхая глубоко,
все кому-то молится о чуде.
На губах обсохло молоко.
Осень, Русь – других уже не будет.

1980, 2008

Ленинград