С котомкой

Вдруг за окном, возле нас, зафыркал, зашипел паровоз, загрохотал поезд. Свисток, и поезд стал. Вслед за этим раздался хохот ребятишек:

- А ну, дедка, еще! Свистни. Ну, как соловьи. Дедка, свистни...

И в избу вошел обтрепанный беззубый старикашка, за ним - стая детворы.

- С праздничком! Полковнику выпить. Возрадуйся, плешивый, над тобою благодать, во всю голову плешина, волосинки не видать! - Он обнажил лысую голову и ударил в ладонь шапкой.

- Это из соседнего села пастух, тоже на праздник к нам притащился, недружелюбно пояснил нам хозяин. - Посвисти соловьем, потешь ребятишек-то.

- Свистни, дедка, свистни!

Дед закрыл гноящиеся глазки, приставил к губам пригоршни и раскатился соловьиной трелью. Он насвистывал, тренькал, щелкал с изумительным искусством. Дорого дал бы Станиславский за такого соловья. Дед выпил самогонки, прикрякнул уткой и принялся рассказывать разные побаски и присказки. Большинство их нецензурно, но детвора, старухи и даже учительница покатывались со смеху.

- Птицу я люблю, лес люблю, цветы, - шамкал старикашка. - Хорошо на божьем свете... Ей-бо. Я, бывало, соловьев лавливал...

- Дедка, расскажи еще чего-нибудь, дедка! - приставали ребятишки, утирая заплаканные хохотом глаза.

- Фють! - свистнул дед, притопнул ногой и встряхнул лохмами на рукавах. Нну! Жила-была деревня на возрасте лет, жил в этой деревне старик с мужем, детей у них не было, только маленькие ребятишки...

- Ха-ха-ха!..

- Вот чем пробавляется наша детвора, - грустно заметил учитель.

Дождь кончился. Мы двинулись дальше.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

"Только власть марает". - Деревня Дядина. - Заграничная кепка. - Еще о педагогах. - Небывалое событие. - Наши и ваши. - Войнишка. - Белые и красные.

Праздник выдыхался, но пьяные все еще попадались. Нас обгоняли на подводах возвращавшиеся домой гости. Вот важно прокатил председатель волисполкома. Про него случайный попутчик наш, молодой крестьянин, не так давно возвратившийся из германского плена, сказал:

- Тоже называется - председатель. В тюрьму бы его, подлеца. Только власть марает. Взяточник, пьяница, ругатель. Да вот вчера... Нажрался ночью, парни стрелять в него хотели, а, может, постращать по пьяному делу. Он в пустую избу забежал, да под кровать. А двое милицейских легли на брюхе, в избе же, вроде охраны, и револьверы направили в дверь. Дверь, конечно, на крючке. А парни в сенцах тоже на брюхе лежат, и револьверы тоже в дверь уставлены. Да так все и уснули. Потом утром все вместе выпивать пошли. Не знаю, врут ли, нет ли. Сват мне сказывал, Павел.

- За кой же чорт такого выбирали?

- Да ведь народу-то подходящего, понимаешь, нет. Отказываются. "Что ж, говорит, выберут, а потом начнешь по декретам твердо требовать, ну, скажем, налоги собирать, сколько врагов наживешь. Еще убьют. Нет уж, подальше, Бог с ней, и с должностью". Так все и отказываются. Вот в нашей волости выбрали мужика замечательного, город не утвердил, не коммунист, дескать, своего кандид 1000 ата поставил. А какие в деревнях могут быть коммунисты? Мы это плохо понимаем, политику. Наше дело: на земле сиди.

- Что же вы не жалуетесь?

- Да кому? И кто жаловаться-то будет? Народ у нас робкий. Вот только разве подвыпьют, пошумят чуть-чуть. Ежели в газеты статью без подписи - не примут. В Питер с жалобой итти, не допустят, куда надо. В открытую ежели ссориться с председателем - со свету сживет. Мало ли к чему можно придраться. Живо заберут.

Все хмуро, буднично, серо. В небе ползут рыхлые облака, холодный ветер проносится полями, за лесом видна спущенная в наклон с косматых туч кисея дождя.

В шести верстах от нас сгрудилась в полугоре деревня Дядина. В ней будем ночевать. На коричневых пашнях торчат, как бородавки, кучи навоза. Здесь брошен плуг, там борона. Пустынно. Дождь и праздник обезлюдили поля. Но какой же это праздник, когда нет солнца! День продолжается, иль вечер наступил - не разберешь. Кругом серо, тоскливо. Вот заплаканная березовая рощица. О чем с ветром говорит шумящая листва? Об осени? О том, что вот там, направо, журавли летят? Дорога непролазна. Идем стороной, мокрыми лугами. В сапогах жмыхает вода. Холодно. Скорей бы в избу. На самой вершине молодой елки насмешливо стрекочет сорока. Ей безразлично, с кем ни говорить: с елкой, с облачком, с пропищавшим комаром. Но городскому человеку среди деревенского печального безлюдья - смерть.

Дядина. Остановились в доме зажиточных крестьян, родственников агронома.

Зажигается лампа, кипит самовар, и мы облекаемся в теплые валенки, принесенные радушной хозяйкой.

Благообразный старик-хозяин, с умным задумчивым лицом, сидит под окном. Рядом с ним, дымя махоркой, Кузьмич. Беседуют. Молодуха снует взад-вперед. Вот притащила березовое полено и сдирает бересту.

- Побольше завари бересточки-то, - говорит старик, - а то живот стал маять: понос.

Молодуха наложила бересты в большой чайник и залила кипятком.

- Бересточки и я выпью, - сказал Кузьмич. - А помогает ли?

- А вот увидишь. Как рукой.