С ярмарки

Мать поспешила на кухню приготовить чего-нибудь поесть, а отец тем временем экзаменовал мальчиков, далеко ли они ушли в ученье. О, они ушли далеко! Но зачем им морочат голову, когда им хочется поскорей осмотреть новое место, дом!

Они ворочают головами, озираются по сторонам – где они находятся. Они видят себя в большом доме, мрачном и нелепом, со множеством комнатушек, разгороженных тонкими дощатыми переборками. Это комнаты для постояльцев, а постояльца – ни одного. В центре дома – зал. В зале ребята узнали всю воронковскую мебель: круглый красный стол о трех ножках, старую красную деревянную кушетку с протертым сидением, круглое зеркало в красной раме с двумя резными руками на нем, будто простертыми для благословения, и стеклянный шкаф, из которого выглядывали пасхальные тарелки, серебряная ханукальная лампада и старый серебряный кубок в форме яблока на большой ветке с листьями. Всех остальных серебряных и позолоченных кубков, бокалов и бокальчиков, ножей, вилок, ложек и всего остального серебра уже не было. Куда оно девалось? Только много позже дети узнали, что родители все это заложили вместе с маминым жемчугом и драгоценностями у одного переяславского богача и больше уже никогда не смогли выкупить.

– Ступайте умойтесь! – сказала бабушка Минда после того, как мать принесла из кухни далеко не роскошный ужин: подогретую фасоль, которую нужно было есть с хлебом; да и хлеб был черствый.

Мама сама нарезала хлеб и дала каждому его часть. Этого у них никогда не бывало – повадка бедняков! А отец сидел сбоку и не переставал их экзаменовать. Он, видно, был доволен – дети много успели. О среднем, Шоломе, и говорить не приходится – этот все знает наизусть и произносит целые главы Исайи на память.

– Ну, хватит, пусть идут спать! – сказала мать, убирая оставшийся хлеб со стола и пряча его в шкаф. Этого тоже не бывало у них в Воронке. Это уже вовсе неприлично.

То ли путь оказался слишком долог и тяжел и ребята устали, то ли встреча была не слишком приветливой, а ужин нищенским – но новое место, о котором дети так мечтали, выглядело не столь уж очаровательно. Слишком многого они, видно, ожидали, поэтому и велико было разочарование; они чувствовали себя словно высеченными и обрадовались, когда им велели прочитать молитву и ложиться спать.

Лежа потом вместе с братьями на сеннике, постланном прямо на полу в большой темной проходной комнате без всякой мебели – между залом и кухней, – герой этой биографии долго не мог уснуть. В голове копошились всякого рода мысли, и один за другим возникали бесчисленные вопросы. Почему здесь так мрачно и уныло? Почему здесь все так озабоченны? Что с мамой, почему она вдруг стала так скупа? Что стало с отцом, почему он так согнулся, ссутулился, так сильно постарел, что сердце сжимается при взгляде на его желтое морщинистое лицо. Неужели все из-за того, что, как говорили в Воронке, доходы падают? Неужели это и есть «перемена места – перемена счастья»? Как быть, чем помочь? Одно спасенье – клад. Ах, если бы привезти с собой хоть небольшую часть того клада, который остался в Воронке!

При мысли о кладе Шолом вспоминает своего друга – сироту Шмулика – и его удивительные сказки о кладах золота, серебра, алмазов, брильянтов в подземном раю и о том кладе, который лежит за воронковской синагогой еще со времен Хмельницкого. Шолому снятся груды золота, серебра, алмазов и брильянтов. И Шмулик является ему во сне, милый Шмулик, с его привлекательным лицом и блестящими, смазанными жиром волосами. И слышится ему его мягкий хрипловатый голос; он говорит с ним дружески-приветливо и, как взрослый, утешает его ласковыми словами: «Не горюй, Шолом, дорогой! Вот тебе от меня подарок – камень, один из тех двух чудесных камней; выбирай, какой хочешь, – камень, который называется «Яшпа», или камень, который зовется «Кадкод». Шолом в нерешительности, он не знает, он забыл, какой из них лучше, – камень, который зовется «Яшпа», или тот, который называется «Кадкод». Пока он раздумывает, подбегает Гергеле-вор, выхватывает оба камня и исчезает с ними. А Пинеле, сын Шимеле, – откуда он взялся? – сунул руки в карманы и покатывается со смеху. «Шимеле, над чем ты смеешься?» – «Над твоей тетей Годл и ее повидлом, ха-ха-ха!»

– Вставайте, лежебоки! Смотри-ка, никак их не разбудишь! Нужно убрать этот хлам! Пора обед варить, а они разоспались, спят сладким сном, – жалуется мать, маленькая, проворная, захлопотавшаяся, обремененная работой в доме и на кухне – одна на весь дом.

– И-о ну, молиться! – нечленораздельно, чтобы не прервать молитвы, поддерживает ее бабушка Минда, которая держит в руках молитвенник и, перелистывая страницу за страницей, ревностно молится.

– После молитвы вы навестите родных, а в хедер, бог даст, пойдете после праздников, – ласковей всех говорит отец.