С чистого листа

— Смотря кого убиваешь и зачем.

— Жертва всегда одна и мотив один.

— Что ты имеешь в виду?

— Подумай об этом.

Галь искоса на него посмотрела.

— Что-то мрачный у нас разговор получается, — сказала она вдруг. — Мне казалось, ты не из мрачных.

— Ты сама сделала его таким.

Повисла пауза.

— Слышал об Эстер Кейлингольд? — ни с того ни с сего спросила Галь.

— О ком?

— Эстер Кейлингольд. Британская учительница. Она сражалась в Войне за независимость в сорок восьмом году. В возрасте двадцати трех лет она погибла, защищая Иерусалим.

— И мораль сей басни?

— Разве не ясно? Я пишу о ней работу в школе.

— Ладно, ладно. Здесь поверни направо. Я живу тут, на углу.

— Милый райончик.

— Выживали в местах и похуже.

Галь остановила машину перед «Дикси фрайд чикен», где подростки в капюшонах ели прямо из картонных коробок, как животные. По капоту скользнула кисть грязных листьев.

— Я не выхожу, — сказала Галь. — Жду тебя здесь. С закрытыми окнами.

— Слышала об Арике? — спросил Юзи, открывая дверь.

— О ком?

— Об Ариэле Шароне.

— Конечно, слышала. Думаешь, я тупая?

— В восемьдесят втором году его признали виновным в том, что он позволил устроить расправу над тысячами палестинских мирных жителей. В правительственном докладе говорилось, что его необходимо сместить с занимаемого поста и пожизненно лишить права занимать государственные должности.

— Ты говоришь об Ариэле Шароне, который потом стал премьер-министром?

— Нет, я говорю о Микки-Маусе.

— Слушай, Даниил. Я не понимаю, о чем ты пытаешься мне сказать.

— Я тоже, малышка. Но зато я хорошо понимаю, о чем пытаешься сказать мне ты.

Юзи поднялся в квартиру один и взял наркотики. Зажав пальцами коробок, он присел на корточки на полу и крепко зажмурился, растворяясь в темноте. Потом поднялся и пошел в ванную, к зеркалу. На подбородке проступала тень щетины, вокруг рта и по лбу тянулись морщинки, а глаза — глаза готовы были поглотить весь мир. Юзи включил воду и несколько минут брызгал ей в лицо, снова и снова. Потом пощупал кисту на плече; она сегодня побаливала. «Я начинаю забывать, кто я, — подумал он. — Кто я». Он высушил курчавую голову полотенцем и спустился на улицу.

— Почему так долго? — спросила Галь.

Ни слова не говоря, Юзи сел в машину и бросил коробок на приборную панель. Галь дала ему двадцатифунтовую банкноту, и он спрятал ее в карман. Но уходить не торопился.

— Эй, привет? — сказала Галь. — Здесь наши пути расходятся?

— Ты говорила, что твои родители уехали в Израиль, верно?

— Да-а, — протянула Галь.

— Тогда поедем к тебе. Посмотрим кино или еще что-нибудь.

Галь замерла, потом улыбнулась, потом рассмеялась и завела мотор.

— Все вы, военные, одинаковые, — бросила она. — Мне это нравится.

Она включила музыку погромче.

16

— Выпьешь?

— Что у тебя есть?

— Папа всегда держит в холодильнике пиво. А в шкафу есть вино, виски, джин…

— Баночка пива из папиных запасов отлично подойдет.

— Хорошо. Тебе желтое или коричневое?

— Чего?

— Они тут двух цветов.

— A-а. Которое побольше. Желтое.

Дом, расположенный на окраине Голдерс-Грин, оказался именно таким, как ожидал Юзи, — большим, удобным, обжитым. Раскидистый, заросший по периметру сад, телевизор с непомерной диагональю перед насиженным диваном; холодильник — полная чаша, недочитанные журналы, записки-напоминания на зеркалах, стопки бумаг и книг. Преодолев несколько пролетов лестницы, Юзи вышел следом за Галь на чердачный этаж, где пахло новыми коврами и было светло от лившихся в мансардное окно солнечных лучей. Пока они поднимались по ступенькам, его лицо было на уровне ее бедер.

— У тебя здорово получается, — сказала Галь, когда он скручивал косяк. — Прямо профессионал.

— Регулярные тренировки не проходят даром, — сказал он и подкурил.

Галь открыла мансардное окно и, поскольку на улице начинало темнеть, зажгла настольную лампу. Зазвонил телефон, но она его отключила. Потом поставила музыку и легла на кровать, на бок. Юзи последовал ее примеру; их ноги соприкасались. Он пускал кольца дыма к потолку.

— Так тебе семнадцать, — проговорил он.

— А тебе сколько?

— Чуть больше.

— Настолько больше, что ты мне в отцы годишься?

— Разве что в молодые отцы.

— Жена?

— Будь она у меня, разве бы я пришел сюда?

— Брось, Даниил. Я не тупая.

— Жены нет. По крайней мере, тебе не стоит об этом волноваться.

Они сделали по затяжке.

— По-моему, это здорово, — сказала Галь, нарушая приятное молчание.

— Что именно?

— Я вижу, ты страдаешь, Даниил. Вижу, ты через многое прошел. Знаешь, это жертва. Ты пожертвовал частью себя ради своей страны. Твоя боль — дар твоему народу. Это здорово. Правда. Это героизм.

— Ты ничего обо мне не знаешь.

— А мне и не надо. На таких людях, как ты, взваливающих на плечи почти непосильную ношу, держится наша земля. Могу поспорить, что многие твои друзья отдали жизни, но ты и сейчас продолжаешь отдавать. Ты отдаешь себя родине, отдаешь через «не могу». Такие, как ты, — настоящие герои, неприметные герои нашего народа.