«С Богом, верой и штыком!»

Какие вдохновенные картины для пера писателя и для кисти художника представляют нам даже официальные реляции о геройских битвах под стенами Смоленска Раевского, Дохтурова, Паскевича, Неверовского, этих Аяксов, Ахиллесов, Диомедов, Гекторов нашей армии, на которые мы с завистью глядели с противоположного берега Днепра, куда мы иногда урывались, чтобы познакомиться со свистом пуль и ядер и с молодечеством наших воинов!.. А эта процессия накануне праздника Преображения Господня с иконой Смоленской Божьей Матери, несомой с фонарями под громом борящейся артиллерии при свете пылающего Смоленска! Иконой, нашедшей себе убежище в зарядном ящике батарейной роты полковника Глухова и с того времени сопутствовавшей нашей армии во всю кампанию до возврата ее опять в свою святыню, но уже по трупам разгромленных ее врагов… Наполеон в своем 13-м бюллетене написал следующие зверские строки, достойные Аттилы: «Au milieu d'une belle nuit d'août, Smolensk offrait aux yeux des Francais le spectacle qu'offre aux habitans de Naples une éruption du Vésuve»[15]. Но полюбилась ли ему такая éruption в Москве?

Какие животрепещущие эпизоды предоставляются нам в боковом движении Барклаевой армии вдоль правого берега Днепра для выхода на Большую Московскую дорогу для соединения с геройской армией, подвизавшейся под стенами Смоленска! Кто мог забыть из нас, очевидцев, которых осталось уже так мало, этот опасный марш армии в мрачную ночь по проселочной дороге, с артиллерией, от Смоленска к Соловьевой переправе, куда шел Багратион левым берегом Днепра?… Барклай выбрал ночь и проселочные дороги (тогда как большая дорога шла частью вдоль Днепра), для того чтобы скрыть свое движение; а гениальный Наполеон, очарованный вступлением в разрушенный Смоленск (который не был взят, но оставлен нами), выпустил из виду и Багратиона, и Барклая, которого мог бы отрезать от 2-й армии, выйдя прежде него на Московскую дорогу и опрокинув слабый арьергард Багратиона, охранявший этот путь со Смоленской дороги. И даже арьергард, по недоразумению, снялся с позиции прежде, чем пришел к нему на смену отряд 1-й армии.

В этот знаменитый день Тучков 3-й оказал обеим армиям незабвенную услугу. Выйдя на большую дорогу и узнав, что арьергард князя Багратиона под командой князя Горчакова сошел со Смоленской дороги, соединяющейся с Московской, и что ежеминутно может показаться на ней ничем не удерживаемый неприятель, идущий наперерез Барклаю, он своротил с Московской дороги и, вместо того чтобы по назначению идти вперед, обратился назад, по Смоленской дороге. Действительно, вскоре открыв передовую цепь корпуса маршала Жюно, он приготовился к бою на искусно выбранной позиции. Всем известно упорное сражение, начавшееся с отряда Тучкова 3-го у Валутиной горы и кончившееся при Лубине, когда со стороны неприятеля к корпусу Жюно присоединились Ней, Мюрат и дивизия корпуса Даву, а к Тучкову 3-му, геройски отстоявшему все первые напоры неприятеля с 5 тысячами против 20 тысяч, – корпуса Тучкова 1-го, Уварова и графа Остермана. В то время Наполеон прохлаждался в Смоленске и только на другой день приехал в карете полюбоваться покрытым трупами 6 тысяч французов полем сражения и излить гнев на Жюно, хотя другие маршалы посылали ему сказать с поля сражения, что оно принимает и более важные размеры.

Меж тем Барклай, прибывший в самом начале сражения, достиг своей цели, и обе армии опять пошли рука в руку по дороге к Дорогобужу. Идя всю ночь с 6-го на 7 августа проселочной дорогой, исправляя мосты, вытаскивая из грязи завязавшую артиллерию, мы рано поутру начали уже слышать вправо от нас пушечные выстрелы, более и более учащавшиеся, то ближе, то дальше от нас, по мере сближения дорог. Мы чувствовали всю опасность нашего положения, если бы войска Тучкова и пришедшие к нему на помощь не восторжествовали над усилиями неприятеля.

Известно, что храбрый генерал Тучков в конце Лубинского сражения, израненный, попал в плен, был принят Наполеоном и имел с ним разговор. Прием, сделанный Тучкову, был уже совсем не тот, каков был сделан Балашову, и фанфаронство Наполеона значительно упало. Он почувствовал, что он в России, а не в Польше; от Вильны до Смоленска русский штык успел уже разгуляться в его рядах; тут уже были русские без любезных союзников наших, австрийцев. Тут он уже сам предлагает заключить мир… Замечательны его слова: «Скоро ли вы дадите сражение или будете всё отступать?»

‹…›

Высокий подвиг Энгельгардта и Шубина, которые были расстреляны французами у Малаховских ворот во рву за то, что не хотели принять у них административную должность и сделать воззвание своим крестьянам, чтобы те повиновались чужой власти, мог бы украсить патриотический роман. Этот высокий подвиг смоленских дворян, в то время переходивший из уст в уста, пройден молчанием; однако он не забыт у смолян, поставивших Энгельгардту и Шубину памятники на том месте, где они расстреляны.