Рыцарь из преисподней

Дома относились к смерти философски, а к Смерти – как к ушедшему на покой главе семьи. Прадеда Марийка любила, но умирать боялась. Или любила жить? Слишком много времени проводила с людьми, а люди, они же совсем иначе смотрят и на жизнь, и на смерть. Вообще почти все, даже демоны, смотрят иначе, не так, как ее родные. Получалось, что она застряла где-то посередине между человеческим восприятием и семейным, а своего не сложилось. Это нелепо, но первое, о чем она подумала, когда демон исчез, а прадед привел ее к себе: «В Институт теперь нельзя». Ей нравилось учиться в Интарафи, и потеря этой возможности стала первой в списке. Потом – друзья. С ними тоже больше не встретиться.

И все. Никаких больше поводов грустить, или злиться, или что положено делать тому, кого убили? В том-то и дело, что обычно убитые не делают ничего, они же мертвые, их просто нет. Душа – на перерождение, тело через сорок дней исчезает, а грустят, злятся, сожалеют те, кто остался. Живые.

Брат и отец не злились, но… они ей сочувствовали. Оба немедленно примчались к прадеду, бросили все дела, не оставляли Марийку одну и, наверное, ожидали, что у нее в любой момент случится истерика или хоть какая-то человеческая реакция на смерть. По их поведению – даже отец, всегда очень строгий, и то был внимателен и заботлив, – Марийка поняла, что произошло нечто плохое, нечто неприятное. Но почувствовать это плохое и неприятное так до сих пор и не получилось. Брат посмеивался над отцом, говорил, что тот наконец-то понял, что второй ребенок у него – дочка, а не еще один сын и что к дочкам надо быть добрее. А отец, против обыкновения, даже ни разу его не приструнил так, чтоб подействовало.

– Татай, я должна его ненавидеть? – спросила Марийка.

Артур закончил молиться, но золотое свечение вокруг него не погасло. Он и правда святой, только он пришел почему-то не сразу в Нижние Земли, а сначала в Ифэренн. Почему? Зачем? Он сам-то знает?

– Тебе решать, – ответил прадед, который ничего не знал о ненависти, это одно из чувств, недоступных Смерти, – но ты ведь не умеешь выбирать нужную эмоцию, ты просто чувствуешь или не чувствуешь.

– Он меня убил.

– И ты думаешь о том, что больше не увидишь друзей и не вернешься к учебе. Не похоже на ненависть.

– Да. – Марийка растерянно кивнула. – И он за мной пришел. А почему я должна решать, идти с ним или нет? Ты разве не можешь ему отказать?

– Он спасет многих проклятых, – ответил прадед, – это только между ним и Белым Богом, не касается меня, не я караю души, я просто забираю их, когда приходит время. Ты – другое дело, я могу не отпустить тебя, если ты не захочешь уходить и если он не захочет отдать выкуп. Но обсудить с ним условия я обязан, таковы правила: если у кого-то из живых достанет силы и смелости прийти в мое царство, я буду говорить с ним и узнаю, чего он хочет. Приходят редко, – добавил он, – смерть сильнее любви.

«Редко» для Смерти, существовавшего, кажется, вечно, – это «никогда» для всех, кто не застал начало времен. Ну… почти никогда. Марийка знала все случаи, когда живые приходили к прадеду, этих случаев было больше, чем тех, когда живые уходили не в одиночестве. Потому что есть же еще и плата.

– А если я захочу с ним уйти, ему не надо будет платить?

– Думаешь, те, за кем приходили другие, не хотели уйти? – вопросом на вопрос ответил прадед.

– Они же не были твоими родственниками, – хмыкнула Марийка, – к тому же Наэйр кучу раз забирал у тебя своих подданных и ничем не платил.

– Этот рыцарь не мой родственник.

– Я зато твой родственник. И вообще единственная девочка в роду. – Она вспомнила насмешки брата над отцом и добавила: – Меня беречь надо. У меня тонкая душевная организация.

В этот раз прадед молчал довольно долго. Но не похоже, чтобы он взвешивал резоны. Марийка сказала бы, что он подбирает самый понятный ответ.

– Наэйр просил меня взять плату, – ответил наконец Смерть. – Малыш – провидец, он знает, о чем говорит, если он сказал, что так нужно, значит, я это сделаю. И еще он сказал, что рыцарь заплатит.

– И это изменит что-то… когда-то… – пробормотала Марийка. Брат, живущий вне времени, видел будущее так далеко, что мог заглянуть даже во времена после Конца Света. – Один камешек сейчас станет лавиной когда-нибудь потом. Я надеюсь, нас не зацепит.

– Нас? – переспросил прадед. Он улыбался, Марийка не видела его, но могла поклясться, что он улыбается. – Тебя и?..

– Всех нас! – ответила она быстро, понимая, что опять краснеет.

Молитва помогала, иначе и быть не могло. То, что он не начал молиться сразу, едва оказался в Преисподней, можно объяснить только болью, она сбила с толку, а страх запутал и заморочил. Сейчас было уже гораздо легче, только имена оседали в памяти, давили, они и будут давить, пока он их не отмолит. Кто бы мог подумать, что он когда-нибудь пожалеет грешников, добровольно отвернувшихся от Бога! Даже как-то… неловко. Главное, чтобы Альберт не узнал. Засмеет, паршивец.