Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

И тогда он ее спрашивает, кого она оплакивает, и она, не подумав: «Мужа», он вздрагивает: «Почему ты его оплакиваешь, он умер или что с ним такое?», а она: «Да, умер этим летом», а он: «Почему умер?», и она ему рассказывает, как жила с мужем и как сначала он ее любил, а потом нашел себе другую женщину, с которой жил, и как он хотел ее оставить и жениться на другой и как она не хотела с ним расставаться, — куда мне было идти? ведь у меня больше никого нет, и как вырастить ребенка, — а когда он увидел, что не может от нее избавиться, то придумал ее утопить, эта мысль пришла ему в голову то ли от безумия, то ли от опустошенности и страсти к той, другой женщине, которая хотела, чтобы он овдовел, и вот однажды он повел меня на пруд кататься на лодке, так он говорил, а был он пьян, и вот: хотел меня утопить, да сам упал в воду, а я закричала: «На помощь, люди добрые, он тонет!» Но никого не было, потом появились двое в лодке, они были из города, но было слишком поздно, он уже утонул, потом я узнала, что эти люди были родственниками той женщины и что их позвал мой муж, чтобы они дали показание, что я сама утопилась, они втроем ничего не могли со мной поделать, хоть и приходили ко мне ночью и говорили, чтобы я продала дом, а деньги отдала им, и чтобы ехала с ними в город, если не хочу угодить в тюрьму, что они могут отдать меня под суд за смерть мужа, а я им говорила, что им от меня нужно, что они так меня мучают, ведь я им ничего не сделала, а они смеялись и говорили, что все устроят, ведь они были свидетелями, но я знала, что невиновна, а они все мучали меня, но однажды вечером, когда они пришли, я им сказала, что сделаю так, как они хотят, только пусть скажут, что и как они видели, а они начали смеяться и хвастаться и рассказывать все так, как было и как они договорились, но они не знали, что в соседней комнате сидит прокурор и все слышит, и вот, когда они кончили рассказывать, прокурор пришел и арестовал их, а я теперь возвращаюсь с процесса, потому что их уже однажды судили, но они подали кассацию, и тогда снова вызвали ее, чтобы она рассказала, как все было, а я еду оттуда и все плачу, как подумаю, какими злыми могут быть люди, а тоска на меня находит, как назло, тогда, когда мне не надо было бы думать о том, что я перенесла, хоть и не причинила никому вреда, даже в мыслях, а уж на деле…

Сегодня утром, когда я увидела, как эта старуха бросилась в воду, на меня опять напал страх, и я пришла к тебе, потому что ты, может быть, добрый человек, об этом говорят твои глаза, как на иконе, пришла, чтобы ты защитил меня, если сможешь, потому что я не знаю, что со мной, и очень боюсь иногда, как бы мне не наложить на себя руки, ведь я так одинока и столько всего пережила, и только я одна и знаю, сколько может вынести моя душа.

Я смотрю, как спит женщина, и говорю себе: видно, существует никому неведомая воля судьбы, благодаря которой два человека за один миг постигают душу друг друга так, словно знакомы всю жизнь, и в этот миг понимают, как пуста была их жизнь до сих пор, до этого мига, как долго бродили они вслепую, ища друг друга, не зная о том, что отчаянно друг друга ищут.

Могу ли я принести ей желанное исцеление?

Женщина вздыхает во сне, прикладывает руку к глазам и поворачивается на другой бок. Одна нога выскальзывает у нее из-под простыни и слабо белеет в сумраке комнаты, как крыло раненой чайки, упавшей на белое, вздыбленное пространство чужого берега.

Я смотрю на нее и вдруг переношусь мыслями в другую комнату, к другой женщине, которая спокойно спит, а я сторожу ее сон: «Почему я ушел тогда?»

Старое, давно забытое волнение начинает подыматься во мне в этот миг, около этой женщины, которая спит со спокойной улыбкой на полуоткрытых губах.

И мне снова делается страшно, как когда-то, как тогда в комнате с другой женщиной, спокойно спящей в смятой постели. Ничем не сдерживаемый страх возникает опять, как тогда. Я не знаю, что делать. Может быть, достаточно снова подойти к этой женщине, обнять ее и поцеловать, чтобы ее волнующая теплота затопила мою душу, поцеловать и заглянуть ей в глаза, чтобы снова и снова волновали меня ее волосы, губы, слова, и в этом объятии позабыть все, позабыть, что через несколько дней я вернусь обратно, к солдатам, позабыть обо всем, и чтобы она сказала мне: «Я всегда буду тебя ждать, я буду ждать!» — и я поцелую ее в заплаканные глаза, поцелую ее всю и попрошу, чтобы она ждала меня и думала обо мне, только обо мне, пока я не вернусь однажды к ней.

Совсем стемнело. Из кухни доносится голос старика и голосок ребенка.

Глубокая тишина, и только слышится спокойное, ровное дыхание женщины, словно тиканье неспешно идущих часов, а я все еще сижу на стуле и смотрю на это свободно раскинувшееся во сне тело, свободное и прекрасное в тех снах, которые ей, возможно, снятся.

Потом я встаю и медленно, трусливо начинаю одеваться, не торопясь, поглядывая на ее лицо, озаренное непрерывной улыбкой.