Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою

Старуха в глубине зала ожидания, которая все время посматривала в сторону женщины с ребенком, перекрестится, бормоча: «Прогони его, господи!»

Липованин услышит ее и улыбнется: «Не бойся, бабушка, внутрь он не войдет; ему, видно, холодно и голодно, но войти он не войдет, будь уверена».

Он тоже посмотрит на дверь и прибавит с грустью: «Вот только эти, вокзальные, могли бы сделать более человеческую дверь. С такими щелями все равно что на улице!»

Военный не проснется. Волчий вой не потревожит ни его, ни его сны, и лишь потом, когда рычанье голодного зверя проникнет в начало его нового сна, он застонет и резко повернется. Одна нога свесится со скамьи. Новый башмак остро запахнет мокрой кожей.

«Я мог бы ухватить его за ногу. До улицы не больше десяти шагов, и никто меня не остановит».

«Он уйдет, не бойся, — скажет липованин как бы про себя. — Таков уж волчий нрав: воет, как одинокая душа».

Кто-то лежащий на полу в самом темном углу зала ожидания затянет песню.

Липованин с любопытством посмотрит в ту сторону. Старуха тоже повернет голову в сторону лежащего на полу. «Да, брат, хорошо тебе живется, если тебе вздумалось петь, когда на улице мороз, да еще и волк у дверей».

«Что поделаешь, — скажет липованин, — пусть лучше поет, чем лязгает зубами».

Военный повернется лицом вниз. Нога у него теперь почти касается пола.

«Сколько уже спит этот парень», — пробормочет себе под нос липованин.

«Кто знает, куда он едет в такое время? Может, домой?» — ответит старуха, снова осенив себя крестом.

Волчий вой будет все дальше, дальше. Слабый, беспомощный, как повизгивание побитой и изгнанной людьми собаки.

«Верно, ушел, — скажет тот, который до сих пор пел. — Видно, понял, что есть здесь нечего».

Никто ему не ответит. Ребенок застонет во сне, и женщина, проснувшись, сонно погладит его и снова погрузится в сон.

Липованин закурит сигарету, несколько раз затянется, погасит ее и, подняв воротник стеганки, тоже уснет.

Только старуха не сможет спать. Ей нужно выйти наружу, но повизгивание волка еще слабо слышно где-то около вокзала.

Потом вдруг наступит тишина. Старуха будет вслушиваться некоторое время в тишину, потом тяжело встанет, опираясь на руки, отойдет в темный угол, поднимет подол юбки и, чуть разведя ноги, выпустит мочу, которая не давала ей покоя. Пронзительный запах распространится вокруг.

Какой-то человек будет следить за ней из своего угла и сплюнет: «Тьфу, мерзость».

Старуха тихонько вернется на свое место, сядет, скрестив руки на животе, глядя куда-то в пустоту. Одним прыжком человек очутится около нее и зажмет ей ладонью рот. «Ничего… не бойся… я… ничего».

«Отпусти ее, скотина», — угрожающе пробормочет во сне липованин, и человек испуганно вскочит и станет пробираться на свое место, а старуха тихонько заплачет.

Волчий вой еще долго будет доноситься снаружи, тоскливый, беспомощный, смешиваясь с приглушенным скрежетом льда на Дунае.

Когда я проснусь на рассвете, в зале ожидания все еще будут спать. Ноги у меня затекут, обмороженный палец будет гореть еще сильнее, и мне придет в голову, что неплохо было бы размяться.

Разбуженный топотом моих башмаков, липованин откроет глаза, посмотрит на меня и закурит сигарету. Я подойду к нему и попрошу прикурить.

— Не знаешь, который теперь час? — спросит он у меня.

— Почти шесть, — отвечу я, жадно затягиваясь чуть отсыревшей сигаретой.

— Далеко едешь?

— В сторону Л.

— Отпуск?

— Отпуск.

— В такую погоду хуже нет ехать.

— Так вышло.

Он долго еще будет разглядывать меня чуть заспанными глазами.

— Знаешь, сегодня ночью здесь был волк.

Я ничего не отвечу. Это известие совсем не тронет меня.

— Он, видно, был голодный, всю ночь выл около вокзала.

Я подойду к печке, чтобы отогреть онемевшие пальцы. Она окажется холодной.

— А эти там… — снова заговорит липованин, указывая на старуху, спящую на скамье в глубине зала ожидания, и мужчины в грязном тулупе, растянувшегося чуть подальше на полу.

— Этот возвращается из тюрьмы. Она недалеко от нашей деревни… два с половиной года отсидел.

Меня не тронут слова липованина. И он это почувствует, но уж очень ему будет хотеться поговорить.

— Выпей глоток. Это хорошо утром, натощак.

Он протянет мне бутылку с зеленоватой жидкостью, и я хлебну из нее. Проглочу, и меня словно что-то прожжет.

— Что это за чертовщина?

— Спирт. Очищенный спирт. Хорошая вещь, согревает.

Необычное тепло разольется по моему телу. У меня заболит голова. И мне захочется выйти на улицу, на воздух.

— Постой, не выходи, посмотрим, может быть, эта проклятая животина все еще здесь.

Он встанет, подойдет ко мне и остановится против двери.

— Они ни за что не уйдут, если голодны. Будут стоять и ждать, пока с ума не спятят от голодухи.

Он откроет дверь и выйдет наружу. Я неохотно последую за ним.

— Так и есть, видишь, он там.

Вытянув руку, он укажет вправо от нас, в конец платформы.

Мне покажется, что волк спит с открытыми глазами, холодно и насмешливо поблескивающими в молочном тумане.

— Он, видно, спит, — скажет липованин. — А может, помер, кто его знает.