Rynek Gl'owny, 29. Краков

Сначала я познакомился с Анной, которая согласилась модерировать мое выступление в Колумбийском университете, не зная меня. Почему она, польская поэтесса и преподавательница Колумбийского университета, согласилась сказать несколько слов обо мне? Наверное, думал я, представила себя на моем месте и оказалась в конце 60-х, когда попала в Нью-Йорк, вынужденно покинув Польшу из-за антисемитской истерии ПОРП. Может, ей припомнилось то терпкое ощущение первых дней, недель и месяцев в Нью-Йорке, которое не забывается никогда. Потому что очевидного равнодушия и снобизма этому городу не занимать. И она решила протянуть мне руку.

Именно в ту осеннюю пору 2002 года мы с ней познакомились, а после моего второго выступления в Колумбийском университете выпили на брудершафт и перешли на «ты». Анна подарила мне несколько своих книг, со временем я взялся переводить ее стихи. При переводе Анниного «Имени отца» у меня возникли некоторые проблемы с текстом — собственно, мне понадобились пояснения некоторых имен из еврейской истории и Анниной биографии.

Я позвонил Анне, и она пригласила меня к себе на манхэттенскую 81-ю улицу. Текст у меня был почти готов. Я пришел с рукописью и быстро внес правки в те места, где требовались пояснения.

В «Имени отца» говорится, разумеется, об Аннином отце, который носил действительно редкое имя Петахия, которое, кажется, лишь однажды встречается в Книге Левит. Соответствующее место обнаружила, после долгих поисков, двоюродная сестра Анны — Нурит, которая живет в Израиле. В своем стихотворении, а скорее новелле, Анна выстраивает историю своей семьи — галицких евреев, которым пришлось пережить эвакуацию вглубь Советского Союза, в киргизский город Ош, где родилась Анна. Всю львовскую семью Анны уничтожили. Когда ей было три года, соседский мальчик кричал ей: «Еврейка, еврейка!» Мальчик думал, что это должно было быть очень обидно. Но что бы там ни кричали, в Киргизии ее матери и ей по крайней мере было безопаснее.

В одном из своих стихотворений Анна называет Нью-Йорк, где живет уже больше 40 лет, лодкой и пристанью, иными словами — своим домом. Принадлежность к ассимилированной еврейской семье не гарантировала полной безопасности в послевоенной Польше, хотя было не так плохо, если вся семья ее дяди вернулась из Израиля в Польшу в 50-х, чтобы снова уехать — на этот раз навсегда — в 1968 году. У евреев в послевоенной Европе не было уверенности, точнее, они не способны были ощущать уверенность — слишком много свежих ран, слишком много памяти и слишком много боли. Справедливости ради следует сказать, что и полякам послевоенный пейзаж напоминал про боль, но европейские евреи — те, кто пережил войну, гетто, лагеря, эвакуацию в Советский Союз, — пытались покинуть Европу. Они уезжали в Америку или Палестину, а те, кто оставался, обрекал себя на двойственное положение своих среди чужих и чужих среди своих.

Так постепенно Польшу оставят (каждый по своим мотивам) Ежи Косинский и Роман Поланский. Но Анна Фрайлих относилась к тем, кто не предусматривал в своей жизни смены места…

События 1968 года в Польше напоминали аналогичные ситуации, искусственно созданные, чтобы вынудить евреев выехать и таким образом очиститься от них, хотя именно в случае с Польшей евреи чуть ли не более всего были ассимилированы с этой страной и ее культурой, еще со Средних веков. Хотя, разумеется, не все было безоблачно…

Для меня неоспоримый факт заключается в том, что именно отъезд, вынужденная эмиграция ускорили появление поэтессы Анны Фрайлих.

Недавно в ее квартире на вечеринке, устроенной по случаю выхода в американском издательстве «EccoPress» самого полного Збигнева Герберта на английском, я потусовался в обществе многих важных нью-йоркских поляков. Анна хлопотала, приветствовала гостей, знакомила, сыпала комплиментами…

Вдова Герберта, Катажина Герберт, вспомнила о нашей с нею переписке.

Точнее, это я напомнил ей, что в середине 90-х, обитая в Кракове, написал на варшавский адрес Збигнева Герберта письмо с предложением встретиться. Ответила мне она, пани Катажина. А теперь мы с ней фотографируемся на память в манхэттенской квартире Анны.

Эльжбета

С Эльжбетой Чижевской мы часто встречались «возле Гертруды», памятника Гертруде Стайн. Ну с этой Гертрудой у меня вообще много чего связано, но это другая тема.

Польская Мэрилин Монро, как в свое время называли юную блестящую актрису кино и театра Эльжбету Чижевскую, жертвует карьерой ради своего мужа Дэвида Халберстама, тогдашнего корреспондента «New York Times» в Польше, который позже прославится как автор репортажной прозы про Вьетнам.

Зная, что коммунистическая Варшава недовольна статьями американского корреспондента и что его, очевидно, рано или поздно все-таки вытурят из Польши, Эльжбета делает еще один необдуманный шаг: едет с мужем на аэродром, чтобы попрощаться с послом Израиля, отозванным в знак протеста против антисемитской кампании 1968 года.