Рылеев

О том, почему «кары» со стороны Аракчеева так и не «грянули», существует рассказ самого Рылеева (в передаче Лобойко): «Аракчеев… отнесся к министру народного просвещения князю Голицыну, требуя предать цензора, пропустившего эту сатиру, суду. Но Александр Иванович Тургенев, тайно радуясь этому поражению и желая защитить цензора, придумал от имени министра дать Аракчееву такой ответ: “Так как, ваше сиятельство, по случаю пропуска цензурою Проперция (по-видимому, Лобойко в данном случае подвела память, Рылеев в своей сатире ссылался не на Проперция, а на Персия. — А. Г., О. К.) сатиры, переведенной стихами, требуете, чтобы я отдал под суд цензора и цензурный комитет за оскорбительные для вас выражения, то, прежде чем я назначу следствие, мне необходимо нужно знать, какие именно выражения принимаете вы на свой счет?” Тургенев очень верно рассчитал, что граф Аракчеев после этого замолчать должен, ибо если бы он поставил министру на вид эти выражения, они не только бы раздались в столице, но и во всей России, ненавидевшей графа Аракчеева»^{342}.

В рассказе этом много неточностей — либо Лобойко со временем забыл подробности, либо Рылеев сознательно мистифицировал приятеля. Вызывает сильное сомнение участие в этой истории Тургенева, возглавлявшего в министерстве Голицына департамент духовных дел. Как видно из истории с «проталкиванием» в печать «Послания к Каченовскому», Тургенев частным образом пытался влиять на цензурные дела, но, как справедливо отмечает В. М. Бокова, «ни к какой цензуре» он «отношения по службе не имел и отписок по ее ведомству составлять не мог»^{343}. Естественно, влияния Аракчеева вполне хватило бы, чтобы потребовать суда над цензором. Но в этом случае Голицын должен был бы дать поручение «назначить следствие» не Тургеневу, а Уварову. Более того, в конце ноября 1820 года служебное положение Тургенева оказалось весьма шатким: на одном из заседаний Государственного совета он публично повздорил с министром юстиции и едва не вызвал его на дуэль. В итоге Тургенева обвинили в нарушении общественного порядка. «Называют сей поступок хуже и опаснее семеновского», — жаловался он Вяземскому^{344}. Будучи сам в критической ситуации, Тургенев вряд ли стал бы вступаться за Тимковского и Рылеева по собственной инициативе.

Есть и другой рассказ об этой истории, гораздо более лаконичный, но и более правдоподобный: «Несдобровать бы издателям “Невского зрителя” и не избавиться бы им мщения графа (Аракчеева. — А Г., О. К.), если бы за них не заступился князь Голицын, который был тогда министром народного просвещения». Этот рассказ тем более ценен, что принадлежит непосредственному участнику событий, соиздателю «Невского зрителя» Григорию Кругликову. Его подтверждает автор анонимных воспоминаний о Рылееве: «Когда Кондратам Федорович] написал “Временщик”, полагали написанным его на Аракчеева, хотели его посадить в крепость, но князь Голицын защитил»^{345}.

Обобщая эти свидетельства, можно констатировать: спасение действительно пришло из Министерства духовных дел и народного просвещения. Но исходило оно вовсе не от Тургенева, а непосредственно от министра. Ответ на вопрос, зачем ему было покрывать Тимковского, Рылеева и издателей журнала, может быть только один: все они в истории с сатирой действовали не сами по себе, а исполняли политический заказ, исходивший непосредственно от Голицына. Нетрудно предположить, что журнал «Невский зритель» мог позволить себе публикацию такой сатиры именно потому, что его оппозиционность была санкционирована высшей властью в лице министра. Не исключено, что просьбу Голицына передал Рылееву Кругликов, соиздатель «Невского зрителя» и одновременно сотрудник подчинявшегося Голицыну столичного почтамта.

«1815—1825 гг. вошли в российскую историю как время сплошной аракчеевщины», — утверждает историк Н. А. Троицкий^{346}. Собственно, эта оценка является общим местом в исследованиях, посвященных александровскому царствованию. Но к началу 1820-х годов можно говорить не об одном, а по меньшей мере о трех российских временщиках, наделенных «особливым доверием» Александра I. Кроме Аракчеева это были тот же князь Голицын и князь Петр Волконский. Сравнивая эти три фигуры, Филипп Вигель отмечал, что «в беспредельной преданности царю у Аракчеева более всего был расчет, у Волконского — привычка; только разве у одного Александра Николаевича Голицына — чувство»^{347}.

Все трое, разумеется, были искушены в придворных интригах. И невозможно дать однозначный ответ на вопрос, кто из них был более влиятельным в политике и кто больше принес России добра или зла.