Рыбак

Стоило ли говорить, что если что-то и терзало душу Якоба Шмидта все эти годы, то только гибель Анжело? Преступление (а чем же еще мог быть отъем жизни?), о котором никто никогда не узнал бы – ведь даже тело, если верить голосу Анжело, смыло в океан волной, поднятой циклопическим чудовищем. Даже будучи свободным от обвинений, Якоб все равно тяготился свершенным. Долгое время, страшась возможного отклика, он держал это в секрете от Лотти, и внезапные пресекаемые изо всех сил порывы выложить все как есть весьма кстати покрывались его заиканием. Только когда их старшая девочка, Грета, была так больна скарлатиной, что обычно жизнерадостный доктор стал серьезным и спокойным, Якоб рассказал жене о своем прошлом поступке. Наполовину сойдя с ума от беспокойства, он убедил себя, что смерть его дочери станет наказанием за жизнь, которую он забрал много лет назад. Сначала Лотти не могла взять в толк, о чем Якоб говорил, а едва поняла, просто спросила:

– Мой отец не осудил тебя?

– Нет, – покачал головой Якоб.

– Тогда выбрось это все из головы, – сказала Лотти, – и помоги мне с дочкой.

Грета пережила скарлатину, и Якобу впору было смириться с мыслью, что Всевышний не заинтересован взимать с него за былое… но он не смирился. Слишком уж много времени он потратил на тяжкие думы, чтобы просто так взять и сбросить камень с души. Литания упреков, нашептываемая Анжело, проясняла многое: требовалась жизнь не его ребенка, но его самого. Как и многие в ту пору, Якоб верил, что самоубийство – верный путь к вечному проклятию, но что еще оставалось? Он подступился к бурлящему потоку.

Но тут на пути у него встал Райнер, и они чуть не рухнули в воду вместе. Такой расклад Якобу вдруг не понравился, и он, отпрыгнув сам, оттянул отца своей жены от края. Он ждал, что Райнер накричит на него, скажет что-нибудь вроде «смотри, куда идешь!», но глаза пожилого ученого были полны слез. Утерев их рукавом, Райнер продолжил путь по уклону… и Якобу оставалось лишь следовать за ним.

Вскоре они достигли высшей точки – тут было пятьдесят ярдов, не меньше. Голос Анжело вновь возвратился, но не успел сказать многое – его заглушила речь Райнера.

– Мы не привыкли говорить много о днях на родине, правда? Порой кажется: все, что там было, – лишь какая-то театральная постановка. Да, это происходило с тобой, ты не можешь сказать, что просто видел сон… но это не имеет ничего общего с тем, чем стала твоя жизнь теперь. Может, конечно, не прямо-таки «ничего», но… – Не в силах подобрать нужное слово, Райнер пожал плечами. – Когда я работал в университете в Гейдельберге, у меня был коллега по имени Вильгельм Вандерворт. Он тоже был филологом. Не могу назвать его другом – несправедливо будет. Мы безмерно уважали друг друга, наш труд, всегда находили, о чем поговорить. Но слишком уж мы соперничали, чтобы быть настоящими друзьями. Мы делили с ним один интерес – языки, существовавшие еще до тех, что нам известны, самые древние и первобытные. Вильгельм любил говорить, что, как только его работа будет закончена, он сможет наверняка сказать, какие слова Адам и Ева произнесли в райском саду. Была у него такая привычка – сыпать заявлениями, впечатлявшими студентов, но коллеги от них только головой качали. И все же он был великолепен. В мгновение ока он мог дойти до самой сути, совершить скачок, самый поразительный прорыв. В чем он не был столь хорош? В медленной работе, скажу я тебе. В тщательном анализе, что воплотил бы его идеи в жизнь, на коем можно было бы впоследствии основываться. В этом хорош был я.

Возможно, наши отношения так бы и замерли в мертвой точке – «черепаха и заяц», так я нас называл, – не попади мне случайно в руки старинный том. Написан он был главным образом на старофранцузском, а старофранцузский меня не особо интересовал, но также включены в него были отрывки, написанные языком, которого я ранее попросту не встречал. Французский текст утверждал, что передо мной – пример того, что я так долго искал, языка, зародившегося до начала времен. Я отмел это предположение, счел его несерьезным, но все дальнейшие исследования не помогли мне отыскать корни мистификации. Само по себе это, конечно, ничего не доказывало – язык мог быть просто чьим-то приватным шифром. Но кое-что заставило меня усомниться в этом. Я показал отрывки Вильгельму и попросил помощи в переводе. Поначалу он решил, что я над ним подшучиваю. Чтобы переубедить его, мне пришлось показать саму книгу. Он, как и я, не поверил в древний возраст текста, но вызов, брошенный книгой, определенно его заинтриговал. В ней были представлены несколько образцов переводов текста – они якобы давали заинтересовавшимся достаточно материала, чтобы закончить работу. Да, у нас был ключ – правда, без зубцов, такой, каким и сам замок сломать немудрено. Но для полушутливой задачки, каковой нам виделся язык в книге, вполне сгодился бы. Мы даже решили посвятить ему статью, представив его забытым образцом средневекового шифра.