Рыбак

Хелен продолжала говорить. Лотти слышала ее – вблизи и одновременно будто бы издалека. Она находилась как бы над этой циклопической сценой, будто паря над волнами на воздушном шаре. Теперь она поняла, что воды океана были переполнены, буквально кишели какими-то странными существами, зависшими на поверхности. Их тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч… она не могла сказать, сколько, ибо куда ни глянь – они везде, во всех сторонах. Вглядевшись, Лотти поняла, что это головы – головы людей, погруженных в воду по самую шею. Как если бы случилось самое масштабное кораблекрушение в истории и сейчас она лицезрела выживших; только вот эти выжившие не бились и не кричали, как могли бы люди, боявшиеся за свою жизнь. Лотти подумалось, что они уже мертвы – что перед ней море, полное трупов. Она пригляделась к одной из девушек – и зрение обострилось, будто к глазам приставили бинокль. Лицо тонущей обрело ясные черты: она явно замерзла, глаза ее были широко раскрыты, прядь жирных водорослей запуталась в ее неубранных волосах. Ее кожа стала алебастрово-белой, а губы были уже синюшные, но при этом всё еще двигались. Она что-то говорила – низко, монотонно. Сосредоточившись, Лотти смогла различить слова:

– …Хочу, хочу убить их, ненавижу, с того самого дня, как эта тупая свинья, моя драгоценная мамаша, забеременела – разве они все не отвернулись от меня? Да ведь их еще и целых две. И мне с ними теперь возиться, я им как третий родитель, моя жизнь теперь не стоит ничего, все, что мне дорого, – ничего не стоит для них; они ведь такие маленькие, такие хрупкие, я держу их в руках – и думаю: такие мягкие, подрагивающие, как куколки, и на самых кончиках пальцев – я чувствую! – такое желание, такой зуд просто взять одну из них за эту крохотную хлипкую шейку и свернуть ее к чертям собачьим, взять нож – и в одной из них сделать дырку. Я ведь если играла с ними, то сама – пихала, сжимала, синяки ставила, а потом матери говорю: да это ведь они сами, мелкие, неразумные, тупые, они сами упали да ушиблись…

Тут-то Лотти и поняла, что слушает саму себя – свои собственные садистские мысли о Гретхен и Кристине; и страшно не только это, страшно еще и то, что соседние «плавающие головы» – это ее семья, зажатая со всех сторон тесным кольцом бабушек и дедушек, дядюшек и тетушек, двоюродными и троюродными братьями. Все лица застыли, став почти что неотличимыми друг от друга бледными масками, и каждый тонущий вел собственный монолог. Клара сожалела о том, что так и не осмелилась затащить того сапожника, бредущего мимо дома каждую неделю, в постель – он высокий, большие руки и ноги, не говоря уже о шнобеле, быть может, хотя бы он сможет ее удовлетворить. Райнер плевался ядовитейшей желчью в идиотов, окружавших его, скоморохов, которых он вынужден был теперь терпеть рядом с собой; ведь никто не понимал его идей – над всеми довлели мелочные страстишки и сиюминутные желания, хотя, честно говоря, даже самый тупой его коллега превосходил умом любую женщину из его злосчастной семьи… впрочем, стоит ли ожидать иного, когда у тебя на руках целый дом баб? Гретхен, подобно Лотти, желала быть достаточно сильной и смелой для того, чтобы положить подушку на лицо Кристины и снова стать младшенькой, самой первой любимицей. Кристина размышляла о том, что будет, если поджечь конуру собаки, что пугала ее своим лаем всякий раз, когда она шла мимо; да и потом, почему бы на пару с псиной не поджечь и старую полоумную хозяйку, вечно смеющуюся над ее испугом?..