Рыбак

Со смертью Корнелиуса растаяли последние надежды на спасение поселений в долине. По правде говоря, из архивных материалов совершенно очевидно, что, после того как городские ребята нацелились на воду из катскиллских хранилищ, затопление долины стало лишь вопросом времени. Единственный раз в жизни, на самом пороге смерти, Корнелиус Дорт стал для жителей края кем-то вроде местного героя. Его подлость, хитрость и беспощадность – все те качества, благодаря которым он снискал народную ненависть, – будучи обращенными против общего врага, превратились в добродетели. На его похороны явилась уйма народу – что интересно, прошли они в Вудстоке. Оставалась еще добрая пара лет до той поры, когда обитателей долинных кладбищ начнут выкапывать и перемещать на новые места упокоения. Корнелиус, опередив события, будто бы предвидел тщетность своей битвы, несмотря на все приложенные усилия. Никто ныне не может упомнить, почему все сложилось именно так, но, с учетом всей шумихи вокруг водохранилища, кто обратил бы внимание на подобную мелочь? Да, нашлись такие острословы, что заметили: дескать, хотя бы в смерти своей Корнелиус Дорт признал поражение, пусть в жизни за ним и ничего подобного не водилось. И действительно, что тут еще можно сказать?

С уходом Корнелиуса все предположили, что фамильное поместье перейдет к самому близкому родственнику – двоюродному брату, проживавшему в Финикии. Каково же было удивление юного братца – не говоря уже об изумлении всех остальных, – когда появился еще один неожиданный претендент в лице загадочного Гостя. Ему должно было быть уже порядком за восемьдесят, но время, похоже, отнеслось к нему бережно, если не сказать пощадило. Иные божились, что незнакомец ни капельки не постарел. Само собой, такого быть не могло – наверное, загадочный малый просто покрасил волосы и бороду: они были столь же черны, сколь и в день его прибытия. Куда труднее, впрочем, было объяснить полное отсутствие морщин на лице Гостя, заявившего, что у него имеется копия завещания Корнелиуса, согласно которому все имущество переходит к нему.

Тут-то и пригодилась армия юристов-наймитов – да только подкопаться им было не к чему: завещание оказалось законным, составленным самым должным образом. Двоюродный брат из Финикии рвал и метал, хоть между ним и Корнелиусом не водилось никакой любви, не было никаких оснований подозревать, что старик затевал отвесить ему такую пощечину. По слухам, как только законники убрались восвояси, братец тайком пробрался в дом и вынес из него все, до чего только дотянулись руки, но даже если это и правда, никаких обвинений родственнику Дорта никогда предъявлено не было.

Минуло двадцать лет с той поры, как Гость в последний раз попадался кому-либо на глаза. Для молодежи он был своего рода внезапно ожившим фольклорным персонажем, для стариков – поводом боязливо перекреститься: не постарел ведь, черт, ни капли не постарел! Вернувшись, незнакомец кардинально изменил своим привычкам. Не прячась более, он стал появляться всюду, будто унаследовав состояние Корнелиуса, обрел что-то, чего ему ранее критически недоставало. Большую часть времени он проводил у источника, проводя опыты, которые, насколько можно было судить, заключались в спуске в воду веревок и цепей разной длины. Очевидцы предполагали, что гость измерял глубину источника, но непонятно было, с какой стати она так его волнует, коль скоро родник окажется на дне водохранилища. Народ подозревал в нем ученого, какого-нибудь чокнутого изобретателя. То забираясь выше по реке, то спускаясь в самые ее низины, он проделывал ровно то же самое – забрасывал конец длинной веревки или цепи в воду, выжидал минуту-другую, затем вытягивал обратно. На веревках и цепях можно было углядеть маркировки – никто не мог их прочитать, не рискуя подобраться достаточно близко, но, судя по всему, то были какие-то единицы измерения. Кое-кто брался утверждать, что мужчина во время этих замеров все время бормотал себе что-то под нос – быть может, отсчитывал время. Замечая, что кто-то наблюдает за ним, он всякий раз просто надвигал на лицо шляпу и возвращался к работе, и этот жест неизменно настораживал и смущал наблюдателей. Что-то в нем есть издевательское – конечно, он не тянет на оскорбительный выпад, но его хватает, чтобы указать соглядатаю на место. Жест – своего рода предупреждение; незнакомец будто говорил: что ж, вы повидали меня, а теперь убирайтесь-ка подобру-поздорову. И мало находилось таких смельчаков, что перечили этому молчаливому указанию.