Рыба-одеяло

Комсомолка Галя врасплох поцеловала Сережку Макарычева, и он сделался пунцовым от смущения. Мы звали его женихом, он конфузился и, чтобы скрыть волнение, старался басом говорить грубости, что к нему совсем не шло.

Первый звонок.

Прощай, Иркутск с комсомольцами,

Уезжаем на флот добровольцами...

На перроне – матери, отцы, братья и сестренки. Пашкин отец, богатырь-грузчик товарного двора, крикнул:

– Коли не послушал, едешь, так служи как полагается, а не то... – и по старой привычке опустил руки на ремень.

Пашка стыдливо отвел глаза в сторону.

– Лева, сынок, пиши мне! – закричала Левкина мать. – Каждый день весточки давай, из Черемхова брось открытку да береги себя... – и заплакала.

Моя мать стояла в старой кацавейке, какая-то выпрямившаяся, с су­хими глазами.

Гудок паровоза. Поезд тронулся.

В окнах замелькали железнодорожные будки.

В Черемхове Левка опустил открытку матери. Здесь же в вагон вбе­жал с гармонью на ремне комсомолец, черемховский шахтер Ванька Косарев.

– Тоже в Балтийский флот! – крикнул он. – Едва не опоздал! Крышку от гармони забыл. Ух, не отдышаться!

В Новосибирске нас поджидали вагоны с добровольцами – комсо­мольцами из Алтая, Западной Сибири, даже из Якутии.

Всех нас влекла романтика, мечта о дальних плаваниях, о боевых кораблях, о матросской форме...

Начались заморозки. В щели теплушки врывался пронизывающий ветер. Мы подбрасывали дрова в железную печурку и кипятили чай.

Черемховский Ваня Косарев играл на гармони, а ребята отплясы­вали «иркутяночку» и «подгорную».

Часто не хватало дров. Не хватало хлеба.

Поезд подолгу стоял на разъездах и полустанках, а мы бегали к на­чальнику станции и требовали, чтобы он скорей отправлял нас дальше.

Однажды, когда мы целый день стояли на маленьком глухом разъ­езде, из деревушки к поезду подошла старая крестьянка и протянула Пашке в вагон узелок. В нем были сибирские шаньги и бутылка молока.

– Детушки, это вы самые, что во флот едете?

– Да, – ответили мы, удивленные, что об этом уже узнали даже в глухой деревушке.

– Передайте привет моему Ваське Кожемякину. Он в Кронштадте и уже третий год не пишет...

– Ладно, бабушка, спасибо за молоко, обязательно ему намылим голову, – сказал Пашка. – Разве можно матерей забывать?

Старушка вытерла глаза платком.

* * *

За Уральским хребтом наши теплушки стали осаждать беспризор­ники. Одни клянчили, протягивая руку: «Дяденька, а дяденька! Дай копеечку, жрать хоцца» А другие воровато всматривались в теплушку, ища, чего бы стащить.

Мы щедро делились с ребятишками нашими припасами, но они так настойчиво лезли в вагон, что пришлось закрыть двери».

На другой день, когда поезд шел полным ходом, удаляясь от Сверд­ловска, мы наполнили жестяные кружки кипятком и уселись возле печки. Вдруг из-под нар, как раз там, где спал Ванька Косарев, вылез взлохмаченный и оборванный мальчишка.

– Я – Мишка, – объявил он.

– Очень приятно, – сказали мы сердито. – Как ты сюда попал?

– Ногами, – ответил он и тут же начал отплясывать чечетку.

Отплясывал он лихо, так что даже нашего лучшего плясуна Пашку зависть взяла. Потом Мишка спокойно взял Пашкину кружку, сел с ним рядом на чурбак и, отдуваясь, стал пить чай.

– Эх, давно горячего не пробовал!..

Отпив несколько глотков, Мишка взял кусок Пашкиного хлеба, мо­ментально проглотил его и поспешно сказал:

– Я сейчас спою за это.

Он довольно погладил живот, встал и запел:

Среди долины ровныя, на гладкой высоте

Стоит-растет высокий дуб в могучей красоте...

Голос у него был приятный и сильный, немножко хрипловатый, вид­но простуженный.

Мишка был маленький, немного повыше Пашкиных колен, чумазый, грязный, в рваном пиджаке, на котором было множество разноцветных заплат. И несло от пиджака керосином, чесноком и псиной – наверное, спал он где-нибудь в собачьей конуре.

Мишка пел и пел, переходя от одной песни к другой – он знал их великое множество, – и кончил петь только тогда, когда поезд остано­вился на станции.

– Как с ним быть? – заспорили мы.

– Отдадим в детдом, – предложил Пашка. – Ведь не повезем же мы его с собой во флот?

– В детдом не хочу, все равно сбегу, – сказал Мишка. – Я уже в нем тридцать раз бывал.

А пока мы решали, поезд тронулся без звонка. Мишка, довольный, что его не высадили, снова принялся пить кипяток.

Ожесточенно скребя живот и голову, он рассказывал нам, что на Волге, где он родился, во время голода его истощенная мать поела ка­кой-то баланды из корешков и скончалась. А он, Мишка, пошел к отцу на фронт. Добрался до фронта, узнал, что отец погиб в бою с белыми, и не вернулся домой, стал скитаться.

Тут Ванька Косарев не выдержал, соскочил с нар и заявил:

– Беру его себе, будет моим сыном... Понимаешь?

Все засмеялись, но возражать не стали.

– Куда же ты его денешь, когда приедем?

– А это, понимаешь, видно будет.

– Ну, тогда и я буду его отцом! – закричал Левка.

– И я, – сказал Пашка.

– И я, – крикнул Сережка.

– Нет, прежде не хотели, теперь уже дудки, не уступлю. Моряком его сделаю!

И Ванька решительно подошел к Мишке, велел ему умываться.