Рыба-одеяло (рассказы)

- Мы выполним наказ и будем, не щадя жизни, охранять морские границы нашей великой Родины на Балтийском море!

Ребята совали нам на память свои фотографические карточки: "Сережке от Петьки", "Левке от Сашки", "Храни, не забывай друга, а то приедешь на корабль, да и зазнаешься". Девушки подарили нам кисеты и носовые платки с вышитыми якорями и цветочками. Мы еще были в кепках и пиджаках, но бойкий карандаш Сереги Ломоносова уже запечатлел нас на листе стенной газеты в клешах, форменках и бескозырках с ленточками до самых пят.

Мы сели в вагон.

Комсомолка Галя врасплох поцеловала Сережку Макарычева, и он сделался пунцовым от смущения. Мы звали его женихом, он конфузился и, чтобы скрыть волнение, старался басом говорить грубости, что к нему совсем не шло.

Первый звонок.

Прощай, Иркутск с комсомольцами,

Уезжаем на флот добровольцами...

На перроне - матери, отцы, братья и сестренки. Пашкин отец, богатырь-грузчик товарного двора, крикнул:

- Коли не послушал, едешь, так служи как полагается, а не то... - и по старой привычке опустил руки на ремень.

Пашка стыдливо отвел глаза в сторону.

- Лева, сынок, пиши мне! - закричала Левкина мать. - Каждый день весточки давай, из Черемхова брось открытку да береги себя... - и заплакала.

Моя мать стояла в старой кацавейке, какая-то выпрямившаяся, с сухими глазами.

Гудок паровоза. Поезд тронулся.

В окнах замелькали железнодорожные будки.

В Черемхове Левка опустил открытку матери. Здесь же в вагон вбежал с гармонью на ремне комсомолец, черемховский шахтер Ванька Косарев.

- Тоже в Балтийский флот! - крикнул он. - Едва не опоздал! Крышку от гармони забыл. Ух, не отдышаться!

В Новосибирске нас поджидали вагоны с добровольцами - комсомольцами из Алтая, Западной Сибири, даже из Якутии.

Всех нас влекла романтика, мечта о дальних плаваниях, о боевых кораблях, о матросской форме...

Начались заморозки. В щели теплушки врывался пронизывающий ветер. Мы подбрасывали дрова в железную печурку и кипятили чай.

Черемховский Ваня Косарев играл на гармони, а ребята отплясывали "иркутяночку" и "подгорную".

Часто не хватало дров. Не хватало хлеба.

Поезд подолгу стоял на разъездах и полустанках, а мы бегали к начальнику станции и требовали, чтобы он скорей отправлял нас дальше.

Однажды, когда мы целый день стояли на маленьком глухом разъезде, из деревушки к поезду подошла старая крестьянка и протянула Пашке в вагон узелок. В нем были сибирские шаньги и бутылка молока.

- Детушки, это вы самые, что во флот едете?

- Да, - ответили мы, удивленные, что об этом уже узнали даже в глухой деревушке.

- Передайте привет моему Ваське Кожемякину. Он в Кронштадте и уже третий год не пишет...

- Ладно, бабушка, спасибо за молоко, обязательно ему намылим голову, сказал Пашка. - Разве можно матерей забывать?

Старушка вытерла глаза платком.

* * *

За Уральским хребтом наши теплушки стали осаждать беспризорники. Одни клянчили, протягивая руку: "Дяденька, а дяденька! Дай копеечку, жрать хоцца" А другие воровато всматривались в теплушку, ища, чего бы стащить.

Мы щедро делились с ребятишками нашими припасами, но они так настойчиво лезли в вагон, что пришлось закрыть двери".

На другой день, когда поезд шел полным ходом, удаляясь от Свердловска, мы наполнили жестяные кружки кипятком и уселись возле печки. Вдруг из-под нар, как раз там, где спал Ванька Косарев, вылез взлохмаченный и оборванный мальчишка.

- Я - Мишка, - объявил он.

- Очень приятно, - сказали мы сердито. - Как ты сюда попал?

- Ногами, - ответил он и тут же начал отплясывать чечетку.

Отплясывал он лихо, так что даже нашего лучшего плясуна Пашку зависть взяла. Потом Мишка спокойно взял Пашкину кружку, сел с ним рядом на чурбак и, отдуваясь, стал пить чай.

- Эх, давно горячего не пробовал!..

Отпив несколько глотков, Мишка взял кусок Пашкиного хлеба, моментально проглотил его и поспешно сказал:

- Я сейчас спою за это.

Он довольно погладил живот, встал и запел:

Среди долины ровныя, на гладкой высоте

Стоит-растет высокий дуб в могучей красоте...

Голос у него был приятный и сильный, немножко хрипловатый, видно простуженный.

Мишка был маленький, немного повыше Пашкиных колен, чумазый, грязный, в рваном пиджаке, на котором было множество разноцветных заплат. И несло от пиджака керосином, чесноком и псиной - наверное, спал он где-нибудь в собачьей конуре.

Мишка пел и пел, переходя от одной песни к другой - он знал их великое множество, - и кончил петь только тогда, когда поезд остановился на станции.

- Как с ним быть? - заспорили мы.

- Отдадим в детдом, - предложил Пашка. - Ведь не повезем же мы его с собой во флот?

- В детдом не хочу, все равно сбегу, - сказал Мишка. - Я уже в нем тридцать раз бывал.

А пока мы решали, поезд тронулся без звонка. Мишка, довольный, что его не высадили, снова принялся пить кипяток.

Ожесточенно скребя живот и голову, он рассказывал нам, что на Волге, где он родился, во время голода его истощенная мать поела какой-то баланды из корешков и скончалась. А он, Мишка, пошел к отцу на фронт. Добрался до фронта, узнал, что отец погиб в бою с белыми, и не вернулся домой, стал скитаться.