Рваный камень

А Марта, тем временем, всё гребла и гребла к берегу. Но течение сильное, быстрое, уносило её всё дальше и дальше. Однако она не сдавалась, всё гребла и гребла. И сил оставалось всё меньше и меньше. Уже однажды комолую накрыла волна, и её голова полностью ушла под воду. Но она всё же смогла вытянуть шею, вдохнуть в себя такого живительного, такого спасительного воздуха. И не переставала грести.

Усилия коровы не пропали даром. Вот её ноги коснулись дна. Сначала топкого, но с каждым гребком дно становилось всё твёрже и твёрже. А вот и берег!

Обессиленная, Марта упала. Лежала какое-то время, отдыхала.

Рядом неподвижно лежал Сашка.

Дул Сиверок. Уже морозило к вечеру. Одёжка на Нежданке бралась ледяной коркой.

Отдышавшись, Марта прижалась боком к мальчонке, согревая. Потом повернула голову, принялась лизать лицо его шершавым языком.

Когда прибежали люди, корова так и не встала, продолжая согревать и облизывать бесчувственное тело Нежданки.

Отец подхватил на руки сына, положил животом на колено.

У Сашки вода ртом пошла, он задышал.

Кудахтала курица, бранилась старуха Рассказ

Во дворе, опершись на батожок, стоит старуха. Вокруг неё у ног снуют, копошатся куры. В тени старой липы, что в дальнем углу двора, в корыте плескаются гуси, утки, кричат. Их гогот и кряканье заглушает стрекот сороки, которая примостилась на нижней ветке дерева.

– Гляди мне, бестолковая, – угрожающе машет палкой в стороны птицы бабушка. – Позаришься на курёнка, так получишь от меня, халда деревенская. Всё болтать, болтать горазда, лишь бы пользы не приносить. Воровка! Лучше бы жуков с картошки уничтожала, и то был бы толк с тебя. А то уж не знаешь, куда от них деваться. Замордовала прямо, нечисть заморская. Висят гроздьями, что ягода. И всё жрут и жрут ботву, прорва ненасытная. Тьфу, чисто наказание на головы православных.

Словно вняв требованиям старухи, сорока снялась с ветки, перелетела в сад, уселась на яблоню, застрекотала там.

– Во-о-от, оно и лучше. Может, уподобит, и жуков жрать станешь, а то всё нос воротишь от этой живности, – довольная, старуха поднимает голову, смотрит на солнце, щурится.

– Обед скоро.

С гнезда слетает курица, начинает кудахтать. Ей вторит петух.

– Ты-то, ты-то чего раскудахтался? – глядя на петуха, говорит старуха. Сморщенное лицо её ещё больше морщится, изображая улыбку.

– Чего радуешься, дурачок? – на этот раз она издала коротенькие всхлипы, плечи стали подёргиваться, голова затряслась: бабушка мелко-мелко хихикала, подначивая кочета.

Избыток чувств переполнял старческое тело, рвался наружу, грозился выплеснуться на хозяйский двор.

– Откуда вам, кобелям, знать, чего баба радуется? Может, её топтал соседский петух, а ты, дурачок, песни орёшь от радости. И-э-э-эх! Мужики – дураки. Как в жизни, так и в курятнике, прости Господи.

Потом подумала немного, заключила:

– А в курятнике – как серёд людей. Всё едино.

Продолжает стоять, созерцает двор, бросает взгляд на огород, потом на улицу. Лишь переминается с ноги на ногу.

Вот её внимание снова привлёк петух. На этот раз, опустив крыло, зачирил, пошёл, пошёл вокруг курицы. Но та не только ни присела перед кочетом, а, напротив, клюнула его в голову. Петух с криком отскочил, возмущённо закудахтал.

– А-а-а, получил?! – восхищённо и радостно воскликнула старуха. – Так вам и надо, кобели проклятые. Вам бы только взобраться на молодицу, а там хоть трава не расти.

Полдень.

Жара.

Поискала глазами: где бы присесть?

Там, под липой, в тенёчке, где гуси, штабелем лежат неотёсанные брёвна. Потихоньку направилась в угол двора. Провела для порядка рукой по шершавому боку бревна, села.

Сразу же к ней на колени стала ластиться кошка, тыкалась мордой в бок, мурлыкала.

– Иди уже, иди, – старуха усадила кошку в подол, поглаживая. – Ох, уж и хитрая ты, Хыся! Всё бы тебе ласкаться, всё бы в тепле нежиться. Ладно, лежи, куда от тебя деться. А заодно и послушай, что скажу.

В соседнем саду за плетнём мелькнул женский силуэт.

– Старая карга вылезла, – обращаясь к кошке, начала шёпотом старуха. – Подру-у-уга! Тьфу, есть что говорить, нечего слушать. Таких подруг лучше в этом… видеть, в тапочках. И обязательно в белых. Думает, я не помню. Всё-о-о я помню! Всё-о-о! А ещё она, шалава, думает, по сей день, что я ничего не знаю, что, мол, дура я слепая и непонимающая. Ага, так ты и угадала, курва! – произносит с надрывом, со злостью в сторону соседки. – Не на ту нарвалась, проститутка! Я спуску никому не дам, никому не прощу эти… обиды. Во как. Ни тебе, ни сестре родной, это чтоб вы обе знали.

Кошка, убаюканная голосом хозяйки, уснула, свернувшись калачиком в подоле. Утки, накупавшись в корыте, угомонились, наконец, расселись в тенёчке у плетня, тоже дремали. Лишь куры да петух всё рыскали по двору, купались в пыли, греблись в земле. Да цыплята выбегали на мгновение из-под крылечка, потом с писком, стремглав летели к курице-наседке, которая спряталась от жары под ганками. И гуси гоготали ещё, ели из корыта.