Русское: Реверберации

…Неожиданно тонкий вопль – жалобный, но с переливами в возмущение, злобу и вновь истончающийся до плачущей жалобы – пронзил заполненную хохотом камеру. Давно уже и бесследно испарились утреннее благодушие и покойная радость. Сколько еще позволят пролежать мне здесь, под светом, на мягком, при книге и куреве? Завтра и послезавтра, скорее всего, еще тут, а в понедельник дубак обязательно доложит про «голодовку» и – покатится… Карцер и потом… что потом?.. Раздражал хохот, громыхающий вокруг, и еще более хохота – недовольство собой… чего я требую голодовкой своей?.. Не придумать хоть сколько-нибудь разумного… значит, впереди совсем уж сумасшедшие испытания… не для чего… А назад, на попятную?.. Нет уж – главное, не помогать им побеждать… ведь именно это – главное, тот минимум, который зависит от меня только… Ну, кто там воет?! – Это же невыносимо. Господи!..

Тут только я увидел Вадима.

Давно когда-то подобное уже было со мной. Прижатый со всех сторон к решетке обезьянника, я боролся с тошнотой и сильным, сразу выдавившим холодный пот головокружением. Не было сил протолкнуться сквозь ревущую и хохочущую толпу, да еще боязнь неудержимой тошноты среди всех этих разинутых жарких пастей, а там, внутри клетки, рвался жалкий никудышный шимпанзе из случайного капкана… Сильно тошнило, и как тогда, в зоопарке, хотелось забиться куда-нибудь, подальше отсюда, к чертям деловое свидание, из-за которого я сюда пришел, куда угодно, лишь бы – одному, лишь бы никого, совсем никого… Да и вообще, зачем все это?.. Именно все – зачем? Разве вся жизнь не такое же вырывание себя – в кровь?.. Не тот же жалкий, плачущий, злобный и негодующий вой?.. Почему же я не вою в голос, взахлеб?.. Почему все не воют? Или воют, только никто не слышит, потому что у всех в ушах такие же клочки рыжей ваты, как у меня? Специально ведь и затолкал ее в уши… Для того и затолкал, чтобы не слышать никого, чтобы не мешал никто… Это ведь только такая вот скотская забава, такой вот и не человеческий уже вопль пробиться смогли, а у других, а у всех – та же вата, только забито поплотнее…

Лязгнула кормушка… Отбой.

Шконки колыхались, принимая на ночь разом потускневших арестантов. Теперь, без легкости общих забав и общих бед (да, да, и беды, если они соединяют, – легки), враз окунувшись каждый в свои собственные горести, тревоги и надежды, расползались по своим норам обитатели «девять-восемь», оставаясь на всю тоскливую ночь наедине со своими же охами и ускользая постепенно в оживающую в эти вот тревожно-маетные часы сумасшедшую веру в чудо, в маленькое и вполне возможное завтра же чудо.

Шконка колыхалась, но уже вместе со стенами и со всей камерой. Все, оказывается, проницаемо в мягкости своей, и я проваливался вместе с матрацем куда-то вниз мимо медленно оползающих туда же вниз стен…

– Подъем, – заорал конвоир, и я очнулся в своем закутке за барьером, в отгороженной этой клетке у стены пустого судебного. зала.

Жалко было расставаться с теплой дремотной успокоенностью, но конвоир гремел уже дверью, собираясь выводить, а я все молчу, и надо стряхнуть оцепенение, надо встряхнуться – ведь это мое «Последнее слово». Судья за длиннющим столом и двое «кивал» собирают уже бумаги, а прокурор спит себе за своим столиком, и надо что-то сказать – другой возможности не будет…

– Вот вы спите себе, – укоризненно проговорил судья, – а нам приходится за вас работать.

– Это вы спите, – возразил я, – спите себе и не видите, что вокруг творится, знать не хотите, как по вашей милости над людьми издеваются. Вам бы одно только – устроить вокруг темень и ночь…

Вдруг я понял, что они меня не слушают и слушать не могут. Они попросту меня слышать не могут, так как у всех уши заткнуты клочками желтой ваты. «Кивалы» еще и глаза прикрыли, а судья вынул вставную челюсть и копается всей пятерней во рту, но зато проснулся прокурор.

– Железным законом… – прокричал он в пустой зал и снова заснул.

– Не будет по-вашему, – неуверенно сказал я. – Ночь кончится, и вы все растаете, как ночные тени. Сейчас вот прокричит петух – и кончится ваша ночь.

И вдруг я понял, что несу чушь, ведь они исчезнут, когда услышат крик петуха, но они его не услышат, потому что у них вата в ушах, и, значит, не исчезнут.

– У вас вата в ушах, – я заспешил, так как слышал уже хлопанье крыльев, – вам необходимо вытащить вату…

– Каленым железом, – снова проснулся прокурор.

– Ну что ты с ними разговариваешь, – повернулся конвоир. – У них же вата в ушах – они не слышат.

– Не так, – заорали на меня откуда-то появившиеся в зале представители общественности. – Крикни посильнее.

– Это не по правилам. – Я потерянно огладывался. – Уже петух кричит, а у вас вата в ушах…

– Никаких нарушений законности я не обнаружил, – вскинулся прокурор, – и не потерплю.