Русский щит

Почерневший, будто высохший от лютой злобы, Федор Ростиславич метался по своим воинским станам, подгонял медлительных, хлестал плетью нерадивых.

День и ночь стучали топоры ярославских плотников, которые строили под присмотром ордынских мастеров новые пороки. Против всех городских ворот князь Федор велел выкопать рвы, поставить частоколы, разбросать в пыли «чеснок» – кованные из железа колючки, страшное оружие против конницы.

Но ничто не помогло. Смоляне вышли из города и снова пожгли пороки.

Не крепкое облежанье получалось, а вроде бы игра в кошки-мышки, и неизвестно было, кто кошка, а кто – мышь. В одном месте пересиливали смоляне, и тогда сторожевые ратники князя Федора отбегали за посадские избы, бросая копья и щиты. В другом месте ярославцы отбивали вылазку, гнали смолян обратно к городским воротам, вырубая мечами приотставших. Но если сложить вместе победы и неудачи, то выходило так на так, поровну. Федор Ростиславич Ярославский не мог взять города, а Александр Глебович Смоленский не мог снять осаду, силы не хватало.

Однако смоленский князь был у себя дома, а Федор в чужой земле Смоляне, защищая дома свои, были готовы стоять до последнего, а в войске ярославского князя начались шатанья. Когда поблизости не было воевод, ратники и стрелы-то пускать на город переставали. Глядя на них, смоленские лучники тоже не являли враждебности: хоть к самой стене подходи безопасно. Выходило, что один князь Федор желал продолжать войну.

Но как воевать с войском, которое войны не хочет?

Миновал июль, наступил август.

Мужики-ополченцы роптали почти что открыто, просились домой. Хлеба жать надобно, а тут война. Смоленской земле, конечно, от войны разоренье одно, но и своей земле не сладко. В забросе землица. От одних баб да ребятишек какая работа?

Присмиревший Федор Ростиславич уже готов был согласиться на малое: пусть-де смоляне примут сызнова наместника Артемия и посылают необидные дани, как прежде посылали. Тогда он, князь Федор, осаду снимет и волостей смоленских разорять не будет.

Но чем уступчивее становился Федор, тем непреклоннее держались смоляне. На угрозу разорить и обезлюдить смоленские волости князь Александр ответил угрозой же: «Коли пойдете из земли разбойно, по ордынскому поганому обычаю, то следом за вами с ратью выйду, без жалости сечь буду, а людям своим, что вне града обретаются, велю дороги засекать и рыть волчьи ямы!»

4

На день Флора и Лавра[119], будто сговорившись с началом осенних утренников, зарядили дожди. Все вокруг стало серым: и небо над головой, и болотистые низины вокруг города, и хмурая днепровская вода, и даже лес, едва различимый за дрожащей дождевой пеленой.

…Серый цвет из всех цветов самый неприютный. И не ясный белый, и не ночной черный, а какой-то непонятный, не в радость и не в горе – в тоску беспросветную. Кому суждено помирать трудно, мучительно, тот всегда помирает в предрассветный час, потому что час этот – серый-серый. Серый цвет – цвет безысходности…

В серый предрассветный час войско ярославского князя погрузилось в ладьи и будто растаяло в молочном тумане, повисшем над Днепром.

Федор Ростиславич приказал кормчему остановить ладью неподалеку от берега, напряженно вглядывался в туманную мглу – ожидал, когда займутся пожарами смоленские посады.

Но на берегу было тихо и темно.

К княжеской ладье скользнул из тумана легкий долбленый челн. Ярославский сотник тяжело перевалился через борт ладьи, пошел, перешагивая через скамьи и раздвигая руками гребцов, на корму, где прислонился к резным перильцам Федор Ростиславич.

– Не гневайся, княже. Старались, как могли, но посады не зажгли. Дерево сырое, дождь огонь забивает. Не гневайся…

– Чего тут гневаться? – безнадежно махнул рукой Федор. – Одно к одному…

– По весла-а-ам! – протяжно закричал кормчий.

Судовой караван князя Федора Ростиславича Ярославского начал разматывать в обратную сторону дальний нелегкий путь. Мели и повороты Верхнего Днепра. Топкие болота на водоразделе Вязьмы и Вазузы. Бесконечный волжский простор, а на нем, как верстовые столбы, города. От Зубцова до Твери – четверть водного пути, от Твери до Кснятина – еще четверть, от Кснятина до Мологи – четверть же. А за Мологой уже считай что дома – ярославские волости начались.

Но это по пальцам легко считать города, а плыли долго и трудно. Ладьи все сохранились в целости, но ратников на них заметно поубавилось. Гребцы сидели на скамьях через человека, ворочали веслами из последних сил – за себя и за павшего под Смоленском товарища.

Плыли без песен, без звонкого трубного ликованья – тишком. Возле людных мест к берегу не приставали. Нечем было гордиться перед людьми – возвращались-то с позором!

Князь Федор Ростиславич безвылазно сидел в каморке кормчего, на милых его сердцу ордынских коврах. Никого до себя не допускал – переживал неудачу в одиночестве.

Верст за десять до Ярославля княжеская ладья вырвалась вперед, далеко обогнав другие суда. Прокравшись под высоким волжским берегом, ладья повернула в устье Которосли.